Унте хлопает по ляжке Почетной грамотой и собирается уйти. (Конверт с деньгами уже засунут в карман расстегнутого пиджака.) Взгляд Унте блуждает по залу, ищет ее взгляд. Увидел, поймал. Может, не ему предназначенный, но такой ясный, такой теплый, что все вокруг хорошеет, добреет, и с губ срываются такие слова, каких он еще никогда не произносил:
— Общий праздник. Так что и тебе всех благ, председатель. Спасибо за почести. А я уж постараюсь. Постараюсь, председатель…
Взволнованный Андрюс Стропус еще раз протягивает руку Унте, но тот, повернувшись спиной, спускается со сцены, как бы ведомый взглядом Юргиты, хотя он и потерял ее из виду.
— Размахиваешь полами, как ворона, застегнись, — бормочет Салюте Унте, не успевшему как следует усесться.
— И сколько там, в этом конверте? — тычет брата в бок с другой стороны Юстина.
Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд…
— О! Целых сто рублей! — снова тычет брата в бок Юстина.
— Сколько, сколько? — тянется за конвертом через голову Унте Салюте.
— Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага… — Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль… — Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.
— Машина! — восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди. — Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали. Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел — на базар, захотел — детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.
— Может, ты заткнешься? — сопит Унте и краснеет.
— Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает, — качает головой Юстина. — Недотепа!
VIII
Веселье в колхозе в самом разгаре. Все началось после долгого перерыва — надо было накрыть для гостей столы. Зал Дома культуры кишмя кишит. Народу набилось уйма, яблоку упасть негде. Хозяйки едва пробираются между столами, тащат одно блюдо за другим, как бы соревнуясь с именитыми деревенскими пивоварами, которые таскают ведра, заботясь только об одном, — чтобы кувшины не пустовали, а их, как в старинной песне, что Унте поет, хоть целых пять выпей, не зашатаешься, — председатель запретил подкладывать туда динамит («Пусть пиво веселит, но с ума не сводит…»).
Столов — пять рядов, от одного конца зала до другого тянутся. Справа места для почетных гостей. Они сидят по одну сторону стола у стены, чтобы все собравшиеся их видели. В самом центре — Багдонас, одесную — Юргита с Даниелюсом, а ошую — Стропус, счастливый отец возрожденной семьи, один, без жены, потому что Габриеле надо кормить ребенка. Далее — председатель Епушотасского горисполкома, знатные люди из соседних колхозов и прочие представители района, издали сверкающие широкими улыбками и орденами. А среди них несколько дряхлых стариков — почетных колхозников, так сказать, ветеранов, прокладывавших первые артельные борозды уже тогда, когда большинство сидящих в зале еще бегало без штанишек. Задирайте носы, дорогие деды, подкручивайте усы, честь вам и хвала!
Второй ряд столов можно назвать столом героев дня — Андрюс Стропус усадил за него тех, кто на собрании был отмечен и награжден премиями. Сидят попарно, с женами. А для пущей важности туда же посажен предсельсовета Ляонас Бутгинас с Рутой, пока что единственным в колхозе Героем Труда. Остальные разместились как попало. Ничем не отличившиеся полеводы, скотницы, доярки и прочие, даже не помышлявшие о пьедестале почета. Многие из них не скрывают своего разочарования, потому что на столе только соки и лимонад, кое-где бутылочки с минеральной водой, но ту, с градусами, не ищи. Только пиво говорливо, и все. Пой, веселись, милейший, обхаживай свою смазливую соседку.
Пранюс Стирта, запоздавший на пир и подсевший к таким же, как он, хлещет стакан за стаканом у дверей, а потом по-бычьи мычит, косясь на пустой кувшин: пусть баба мне рога наставит, если не докажу Стропусу, этому дягимайскому проповеднику трезвости — доморощенному епископу Мотеюсу Валанчюсу, что можно и от воды окосеть.
Явился на торжество и Моте Мушкетник-Кябярдис, немного оправившись от хвори. Сидел в зале, терпеливо ждал, пока кончится собрание, как и подобает честному и сознательному гражданину. А теперь тянет из стакана, как капельки микстуры, распахнув стоячий воротник и поглаживая густые усы («Ох, как хочется еще годок-другой протянуть…»), елозит среди героев дня и не может отделаться от грустной мысли: «Может, уже последний раз, товарищ Кябярдис, ты, ветеран, неустанный радетель за родную власть в деревне, может, последний раз…»