На другом конце того же ряда светится седая голова Сартокаса. Сел было опрометчиво за один стол с Мотей Мушкетником, но вовремя спохватился. Ах, и он здесь, этот поджигатель, чтобы его черти побрали, чтобы гореть ему в пекле!
Унте вроде бы положено вместе с героями, но Саулюс Юркус согласовал с председателем, и всю самодеятельность усадили в отдельный ряд — в третий, в самой середине зала. Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!
У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.
Первый — «господский».
Второй — «геройский».
Третий — «художественный».
А два последних — «железного» люда.
— Выпьем, выпьем, «железные», — подхлестывает Пранюс своих приятелей. — Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!
Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится. Но, видя, как он все более входит в раж, не выдерживает, бросается к нему и давай стыдить.
— Кыш, курица, кыш, ступай яйца класть, — незлобиво говорит Пранюс и ухмыляется. — А то как рассержусь… Ты думаешь, ежели у Стирты золотое сердце, то он позволит, чтобы баба на нем верхом ездила? Нет, лучше наоборот… Ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! — гогочут в конце стола так, что эхо прокатывается по коридору и вылетает в открытую дверь.
Бируте в слезах возвращается на свое место.
— Говорила тебе, не лезь, — возмущается Рута Бутгинене. — Пусть. Так скорее ноги протянет. Ну и размазня ты, Бируте. С такой дрянью кучу детей… Не понимаю…
Бируте шмыгает носом, вздыхает.
— Да я и сама не понимаю, — искренне признается она. — Хорошо, что куча — есть с кем душу отвести. Без них хоть возьми и удавись.
Ляонас Бутгинас не выносит оговоров, пытается заговорить о другом.
— Хорошая сходка, — говорит он, не зная, куда девать свои длинные ноги под столом. — Давно такой не было. Плечо к плечу, душа в душу.
— А что здесь хорошего? — отзывается Моте Мушкетник-Кябярдис, устроившийся напротив. Не хотел он туда садиться, но сел, пока Бутгинасов не было, а когда те пришли, неудобно было встать и уйти. — Жена Унте, ну та, которая при свиньях, сказала: одних только беконов три пошло на эти столы. Сами видите, какие горы колбас, рулетов-шмулетов со всякими начинками. А еще куры, гуси. Десять баб два дня стряпали, чтоб сегодня тунеядцы могли брюхо набить.
— Почему тунеядцы? — краснеет Ляонас Бутгинас, не на шутку разозлившись. — А кто урожай из воды вытаскивал? Вам бы, дядя, не языком молоть, а шапку снять и многим поклон отвесить.
— Стану я им кланяться, — пунцовеет и Кябярдис. — За что? За то, что свой гражданский долг исполнили? Дудки! — вставляет он по-русски. — А ты, Бутгинас, хоть знаешь, сколько сегодня три бекона стоят? Без малого пять сотен. А ведь еще и весеннюю телку прирезали. И уток, кур, по меньшей мере, несколько дюжин ощипали… На одно пиво пудов тридцать солода ухлопали. Сложи все, Бутгинас, взвесь, подсчитай. В толк не возьму, откуда у этого жмота Стропуса такая щедрость? В мое время за такое разбазаривание народного богатства прокуратура за глотку брала. — Моте Мушкетник ерзает на стуле, и тот подозрительно трещит под ним; совсем недавно человек семь пудов весил, а теперь изрядно отощал — какая-то таинственная хворь его изнутри точит.
— Ты, Моте, хватил церезкрай, — не выдерживает Еронимас Пирсдягис, одним из первых занявший место у стола героев. Правда, на уборке урожая он не надрывался, только корма за Пранаса Стирту возил, но конверт с деньгами шелестит во внутреннем кармане пиджака, и, хочешь не хочешь, сердце склоняется на сторону Стропуса. А тут еще — честь, это, пожалуй, самое главное! — Разве Стропус за цузие деньги столы накрыл? Все насе, насими колхозниками заработано. Эти три бекона, телка, утки, солод… Все свое кусаем!..
Моте Мушкетник с обидой глядит на Пирсдягиса, кривя набрякшие бесцветные губы, и чуть слышно шепчет:
— Таким мужиком был, Пирсдягис! И продался…