— Ха! — Багдонас недоверчиво улыбается, глядя то на Юргиту, то на Даниелюса. — А ваше мнение, товарищ Гиринене?
— В существенных вопросах наши мнения полностью совпадают, товарищ Багдонас. А что касается общеизвестной формулировки, которую вы наверняка имеете в виду, о том, что установка партии — приказ для каждого коммуниста, то сегодня ее смысл куда шире: выбор зависит от самого человека.
— Да… — отзывается Даниелюс. — Если ради этого выбора не приносятся в жертву интересы самого близкого человека…
— Любить — это и значит жертвовать, — тихо говорит Юргита Даниелюсу. — Если повышение омрачит тебе жизнь, то и мне возвращение в город моего детства не доставит удовольствия.
— Юргита… Юргита… — потупившись, шепчет Даниелюс. — Ты всегда отдаешь больше, Чем получаешь…
Багдонас отворачивается, прячет под белесыми ресницами завистливый взгляд и что-то бормочет под нос.
— Так, может, закончите свой тост, товарищ Багдонас? — осторожно напоминает председатель, обрадовавшись тому, что Гиринисы заняты беседой между собой; после того как Стропус бежал с места происшествия, панически зовя других на помощь, он всегда чувствует себя неловко рядом с секретарем.
— Какой тост? А… Вряд ли стоит сообщать о том, что еще не скреплено печатью, — возражает раздраженный Багдонас.
Андрюс Стропус разочарованно кусает губу — снова придется жить и работать вместе с Гиринисом… Но свое разочарование он удачно прикрывает веселой улыбкой и с самодовольством хлебосольного хозяина окидывает гудящий зал, где за «художественным» столом Саулюс Юркус готовит к выступлению свою певческую армию. Самое время прийти на помощь тем, кто поднимает тосты и кто, похоже, уже выдохся…
— Может, для храбрости, Унте? — толкает Гириниса кулаком в бок сосед, с которым тот не раз шумно выпивал. — Я знал, что будет только пиво, да и то хреновое, поэтому бутылочку прихватил.
— Да нет, пожалуй… — не поддается искушению Унте. — У меня и от пива щеки горят…
— Гореть-то горят. Но пиво есть пиво…
Мужики по двое-трое, а то и целой ватагой встают из-за столов — «коней поить». Частенько попадаются такие, у кого в кармане булькает тепленькая бутылочка водки, у других для подкрепления припрятаны «чернила». Озираясь, не видит ли кто-нибудь из властей, они потягивают по глоточку и возвращаются как будто на крыльях.
— Хотя бы настоящее пиво сварили… — сетуют они.
— Оно вроде бы ничего, но пиво есть пиво.
— А наш-то, наш-то прямо из кожи вон лезет, чтобы секретарю угодить. Знает, что тот пьянства терпеть не может, потому-то на столах один лимонад…
— А уж как тогда осрамился, вспомнить стыдно.
— Конечно, осрамился. Настоящий мужик попер бы на этих хулиганов. Пусть зарежут, но чтоб бежать…
— Да какой он мужик… Думаешь, ребенок его?
— А чей же? Может, ты постарался?
— Не я, но баба у него хват…
— Ну уж, ну! Это уж ты перегнул палку, Йокимас. Хватил через край.
Наконец Саулюс Юркус решает: все готово, на смех не поднимут. Хористы все пунцовые, но не перебрали, выпили столько, сколько для веселой песни требуется. И песня льется, заставляя замолкать столы, озаряя разгоряченные лица восторженными улыбками. Многие стучат в такт ногами о половицы, тихонько подтягивают даже безголосые. Но разве тут голос важен — сердца друг с другом говорят, забыв вражду и ссоры, злость, затаенную печаль… Вот и стекаются все голоса, как речушки, в широко разлившуюся реку, неудержимо стремящуюся вперед, прокладывающую себе путь и отвоевывающую для своего русла все новые и новые пространства. Юркус стоит на стуле между столами и яростными жестами едва сдерживает своих певцов; он и сам пунцовый, как розан, но не от пива — только два-три глотка хлебнул, — а от этого общего веселья, захватывающего каждого, у кого пылкое сердце и горячая до сумасбродства кровь.
Унте с восхищением смотрит, как летают во все стороны руки Юркуса, как трепыхаются его длинные рыжие волосы, как подпрыгивает на длинной шее в такт музыке голова. Не парень, огонь. Немножко помешан на этом своем светлом будущем, но в своем деле мастак… Вот смеху было бы, если бы он сейчас грохнулся со стула на пол…