Йонас Гиринис с грехом пополам встал, опираясь на палочку, и зашагал дальше. Звуки марша то были слышны, то затихали. Казалось, невидимые музыканты пробовали трубы, не отваживаясь грянуть во всю мощь и приберегая силы для встречи Йонаса Гириниса. Щебенка шуршала под ногами, а они были тяжелыми, как будто их землей обложили, все время требовали передышки, но старик не поддался искушению: вечер на носу, а до фабрики еще топать и топать. На миг ему показалось странным желание посмотреть на фабрику вблизи и непременно сегодня. Разумнее всего вернуться назад, вот-вот солнце зайдет и придется домой ковылять в потемках. И вправду сдурел, старый! Глумился над собой, а все-таки шагал вперед, как будто его на веревке тянут. Все время перед глазами маячили трубы Гедвайняй; из двух в чистое небо уже валили черные клубы дыма. В воздухе уже не так пахло полями, все резче несло неприятным, непривычным для носа запахом. Йонас Гиринис вдыхал его, и ему чудилась огромная, раскаленная гора металла, заваленная плотным слоем мусора. Оттуда, с той горы, возвышавшейся где-то далеко-далеко, прямо на него по щебню шли трое мужчин. Только что большак вроде бы пустовал, и вдруг они! Словно из-под земли выросли. Призраки! Гиринис остановился и зажмурился. С минуту постоял, навалившись всем телом на палку, испуганно прислушиваясь, как кровь стучит в висках. Боялся открыть глаза, знал, что эта троица подходит все ближе и ближе. В серых шлемах, в серых комбинезонах и в такого же цвета резиновых сапогах. И лица их серые, словно покрытые дорожной пылью. И глаза серые, и губы, которые, кажется, вот-вот откроются, чтобы улыбнуться прохожему серой, ничего не значащей улыбкой. Их трое, но все они один — до того похожи! Как один ставят ноги, как один машут руками, смотрят прямо перед собой, словно не в состоянии повернуть серые окаменевшие шеи. У двоих в руках по бидончику (тоже одинаковому), а у третьего большой серый портфель (а может, саквояж?), набитый пустыми бутылками, которые они понесут назад из деревни полными…
Йонас Гиринис, боясь открыть глаза, стал поворачивать назад. Но чужие шаги уже раздавались рядом. Все громче, все грознее, словно гусеницы танка, преодолевающего преграду. «Неужто? Но что я им плохого сделал?» Старик снова обернулся и, выставив палку, медленно открыл глаза. Навстречу шел человек. Один. Никакой металлической троицы в сером не было. «Господи, да я, кажется, того?.. А так хотел умереть в полном уме, чтобы детей не осрамить и людей не насмешить!»
Подумал, что разумнее всего вернуться домой, но пожалел себя, ведь такой кусок отмахал. К тому же он не из тех, кто легко отказывается от своих затей.
— Здорово, дядя! — заговорил с ним человек, приблизившись к нему настолько, что Йонас Гиринис, хоть и слаб глазами стал, узнал его.
— Здравствуй. Не Альбертас ли Гайлюс будешь?
— Он самый, дядя. А вы куда на ночь глядя? — Альбертас с любопытством оглядел старика с головы до пят. — Нарядились по-жениховски. Может, и впрямь на свадьбу?
— Не нарядился, а по-людски оделся. Положено. А ты что думаешь, я оборванец какой? — Йонас Гиринис тоже пытливо оглядел Альбертаса. Коротко остриженный, заросший щетиной, пришибленный. Да и неудивительно, ведь не с ярмарки возвращается. — Так что… отпустили?
— В мире покуда правда еще есть.
— Правда, говоришь? — Гиринис недоверчиво покосился на Альбертаса. — А кто на твое место сел? Нашли?
— Не нашли, но и я невиновен. Доказано. Виновных не отпускают, дядя.