Вернувшись с Юргитой в Дягимай, он узнал, что заходила Фима. Вроде бы просто так, мимоездом, посмотреть на житье-бытье бывшей родни. Однако никто не сомневался, что у нее была одна забота — увидеть Даниелюса и его «новую», а может быть, выкинуть какое-нибудь коленце.
И вот Фима в вагоне… «А может, это не она, может, только голос похож?» Даниелюс подскакивает, задвигает дверь купе. Снова летят мимо закутанные в облезлый снежный кожушок поля, и душу захлестывает какая-то смутная печаль, и даже мысли о Юргите не в состоянии ее осилить. Она сейчас сидит в редакции… Нет, наверное, уехала вместе с делегацией из Дягимай в Лаукуву, где состоится торжественное подписание договора о соцсоревновании между двумя колхозами. Районная газета отвела этому событию целую полосу. Юргита не любит писать на такие темы — ей больше по душе вопросы культуры, — но раз отвели полосу, она ее подготовит добросовестно.
Стучит открываемая дверь купе. Снова закрывается. Шелест одежды, шмыганье носом.
— Привет, Даниил Йонович! — раздается пронзительное сопрано.
— Привет, Ефимья Никитична, — отвечает Даниелюс, не поворачивая головы.
— Едете, Даниил Йонович?
— Еду.
— И я еду.
— Вот и хорошо, поезжайте, Ефимья Никитична.
— Фу, какой вы невежливый, Даниил Йонович. Хоть бы спросили, куда еду. Неужто совсем не интересно, как бывшая жена живет?
— Совсем, Ефимья Никитична.
— Так, может быть, детишками поинтересуетесь. Когда-то, насколько помнится, вы очень заботились об их будущем.
— Я и сейчас неравнодушен к ним, как вам известно. Навещаю, помогаю чем могу.
— Навещаете? Ха, ха, ха! Раз в году, если не реже. Отец! Если и подбрасываешь грош-другой, думаешь, этого хватает?
— Я посылаю столько, сколько положено, — отрубает Даниелюс, понизив голос. — Нельзя ли чуть потише: на верхней полке человек спит, еще разбудим.
— Пусть себе спит, кто спит. — Фима прыскает, садится напротив Даниелюса. — Ты что, боишься, чтобы другие не узнали, чем ты хочешь ублажить свою совесть? Алиментами! Погубил лучшие годы моей жизни и оставил одну. Кому я теперь такая нужна? Разве деньгами отплатишь за обиду? И разве эти деньги для меня? Твоих детей одевать и кормить надо. Что и говорить, жестоко ты со мной обошелся, Даниил! Никто, даже преступник, так не поступил бы со своей женщиной.
— Я уже это слышал. И не раз, — говорит Даниелюс, вперив глаза в окно. — Что ж, обидел я тебя, признаюсь. Но не по злой воле, а потому, что жизнь так судила. Нет, Фима, никогда ты не была мне близким человеком, сама знаешь. И я тебе тоже. Наш брак был жуткой ошибкой, и ее рано или поздно надо было исправить.
— Исправить! — Фима принимается кашлять, поперхнувшись его словами. На круглом лице — желчная улыбка, под которой столько ненависти, что невмоготу. — Думаешь, ты бросил бы меня, если бы не эта… стерва? Она тебя чем-то приворожила, эта ведьма, вот ты и пустился вдогонку.
— Не ругайся!
— Ни совести, ни чувства долга. Ой, Даниил, кто бы мог поверить, кто бы мог поверить…
Даниелюс вдруг поворачивает голову и смотрит на Фиму с таким гневом, что та съеживается.
— В это поверить мог каждый, кто любит. Только, конечно, не вы, Ефимья Никитична. Да, только не вы, ибо в своей жизни никого не любили.
— Я никого не любила? — Фима сидит сгорбившись, закрыв ладонями глаза, словно силится что-то вспомнить. Наконец вспомнила: — А ты? Разве я тебя не любила, Даниил?
Даниелюс кривит в горестной улыбке рот.
— Видно, любила, если за пятнадцать лет даже не научилась мое имя выговаривать…
— Стану я из-за вас… таких, язык ломать…
— Мы оба не любили друг друга и не старались полюбить. Сидели на вокзале, каждый ждал своего поезда и гадал: придет не придет, придет не придет… Пришел мой, я сел и уехал. Дождись ты первая своего, ты тоже села бы и уехала.
— Нет! Я порядочная женщина… — выдыхает Фима. — Нечего искать причину там, где ее нет. Ты просто-напросто распутник, вот и все. Да и возраст у тебя такой, недаром говорят: седина в бороду — бес в ребро. Я для тебя, видно, стала слишком стара, не волную тебя, потому и вцепился в юбку тридцатилетней. Но не долго она будет благоухать, увидишь! Знаем мы таких охотниц до чужих мужей… Любовь! Ха, ха, ха! Тоже мне молодец-красавец… Она на твое положение позарилась, дурень! Ну, высосет, как паук муху, и к другой жертве кинется. Неужели ты ее до сих пор не раскусил, Даниил?