— Ну… — Джон пожимает плечами, — скажем по-честному, говоришь ты это не очень убедительно.
Если брать в расчет все закидоны Хартмана с момента амнистии…
— Ты еще своими ногами ходишь, Джонни, это самый убедительный аргумент, на который я в принципе способен, — Хартман пожимает плечами. Действительно, какие еще могут быть доказательства, да?
— Что ты вообще делал в Лондоне? — наконец спрашивает Джон. Положительная динамика Хартмана удивляла две недели. Две недели Триумвират пытался допытаться у Артура, чем занят Генрих, а Пейтон лишь меланхолично отзывался: «Работает», — и завязывал на этом дискуссию.
— Не поверишь, — Генрих ухмыльнулся, запрокидывая голову, задевает рогами стену, — проповедовал.
Джон даже давится воздухом и зажигает еще два клочка святого огня, чтобы получше рассмотреть лицо Хартмана.
— Серьезно?
— Да, преподобный, пытался присвоить ваш хлеб…
— Преподобный из меня был дерьмовый, — отстраненно замечает Джон.
— Ну отчего, — Хартман пожимает плечами, — столь много благочестивых леди ходили к вам на исповеди, преподобный… Их желание покаяться не может не заставить восхищаться глубиной проделываемой вами работы…
Вот по этой реплике можно узнать Хартмана, которого знает Джон Миллер. Кажется, демон говорит спокойно. Но нет, каждое слово звучит с красноречивым намеком, каждое нацелено, чтобы уязвить Джона, напомнить ему о его грешной жизни. Хотя… Забывал ли он? Даже ликвидированная задолженность по кредиту не является поводом для забвения. А губы все равно расплываются в легкой улыбке. Раскаяние раскаянием, а гордость еще никто не отменял.
И все же спокойствие Генриха слишком подозрительно, с учетом обстоятельств, до Джона даже не сразу доходит возможная причина его спокойствия.
— Ты знаешь? Про Агату? — тихо спрашивает он, и сам приседая на корточки.
— Я немного знаю про Агату, — хмыкает Генрих, а затем его лицо снова дергается от боли, — но про то, как вы на самом деле переспали — в курсе.
Мир перед глазами Джона на краткий миг перестает шевелиться. Лишнее напоминание будто болезненно нажимает на едва подзажившую душевную рану. Может, Агата к нему пришла и не сама. Но он-то хотел произошедшего искренне. И сам факт того, что дорогая ему девушка к нему пришла не своими ногами, и по своему желание — вот он ранил наиболее глубоко.
А ведь Коллинз посмел смеяться ему в лицо «я же тебе помог, скажи спасибо». Как будто Джон просил той помощи… Тем не менее до того, как появилось исчадие, — Джон успел сказать Винсенту спасибо. Горячее спасибо, прожигающее до костей. Мелочно. Придется провести пару часов в исповедальне и брать чуть больше работы в ближайшие несколько недель. Придется напоминать себе о собственной мелочности впредь. Если он, конечно, доберется до Чистилища.
— Я тут подумал… — ровно произносит Джон, — может, ты меня все-таки сожрешь?
Генрих отвечает заковыристым ругательством. Явно давно не вспоминал, а тут так хорошо подошло.
— Я уже говорил, на Поле не вернусь, — добавляет он напоследок, — ты вообще человеческую речь понимаешь?
— Ну, — Джон отводит взгляд, потому что пояснения у него самые что ни на есть неважные, — оспоришь приговор. Ситуация сложная.
— Иди к черту, — рычит Генрих.
— Да я уже с ним, — хмыкает Джон, и, судя по выражению лица Хартмана, он очень хочет Джону врезать.
— Я просто не хочу, чтоб меня сожрала та тварь, — тихо объясняет Джон, — да еще и душу чтобы рвали. Но ты можешь собрать остаток моей души в шар, доставить в Чистилище. После тебя я восстановлюсь быстрее.
Запасной шар для такой цели у Джона есть. Всегда лежит в кармане.
— Двенадцать лет — это быстрее? — скептически уточняет Генрих.
— Быстрее, чем тридцать. А меньшим сроком с той тварью вряд ли обойдешься…
— Ага, а через двенадцать лет ты сразу прибежишь ко мне на поле меня оправдывать, да? Мне, разумеется, полегчает.
Джон замолкает, снова растирая пальцы. Ему двенадцать отравленных страшных лет, Генриху — двенадцать раскаленных на кресте. Такая себе перспективка.
— Дай еще огня.
Мелких огоньков становится больше. Генрих подставляет ладонь одному из них, огонек впивается в его кожу, и демон шипит от боли.
— Ты как маленький, — Джон качает головой и нарочито ласково продолжает: — Горячо, Генри, не трогай пальчиком!