В жизни Агаты будто настал сезон пижамных вечеринок, и ему не было видно конца и края. Демоны бесконечно много болтали с Агатой и друг с дружкой, допоздна не давая уснуть, истребляя запасы чая и сладкого с умопомрачительной скоростью. И это помогало — самой Агате. Помогало держать глаза сухими, мысли — пустыми, а душу — спокойной.
— Не работает, да? — замечает Анна, и Агата понимает, что подруга уже три минуты как закончила рассказ о беседе с Анджелой и теперь внимательно смотрит на собеседницу. Агата же, в прострации просидевшая, прослушала окончание этой прекрасной сцены, рассеянным взглядом буравя собственное запястье с черными знаками.
Агата качает головой. Не колет. Ни один знак. И уж тем более знак «альфа» или «омега». Кто сегодня на дежурстве, кто молится за душу Генри. Артур? Анджела? Джон? Возможно, Триумвират не очень-то верит, что Генри очнется в скором времени. Но упрекнуть их не в чем, они делают все, что могут, для того, чтобы душа Генри снова наполнилась силой. Просто этого оказывается недостаточно.
— Все образуется, — тихо произносит Анна, сжимая пальцы Агаты, и та слабо улыбается. Хорошо бы. Хорошо бы все образовалось.
Хорошо бы в этой кромешной пустоте снова что-то появилось.
Эпилог (2)
Первые пятнадцать секунд в сознании кажется, что кожа была сожжена дотла и наросла заново, но все равно даже к прохладным ситцевым простыням ею прикасаться больно. Впрочем, это ощущение быстро отступает, практически без следа.
Обоняние и слух наваливаются сразу после осязания, и от этого хочется вернуться в забытье. И это он еще не посмел разжать глаза. Свыкается медленно, заставляя себя расслабиться, слышать и чуять меньше. Хотя на данный момент самый тяжелый и невыносимо непонятный процесс — дыхание. Зачем оно? Хотя нет. Нужно. Тело отказывается не дышать, тело хочет воздуха, тело хочет обонять мир. Ощупывать его чутьем.
Он лежит в прямоугольной комнате. Одно окно, две двери. Одна наружу здания, вторая — ведет в коридор, по которому только что прошла неторопливым шагом девушка в длинной, шуршащей при ходьбе юбке.
В комнате он не один. Обоняние нащупывает расположенное кресло, в нем сидящего человека. Мужчину. Его руки сложены, его глаза прикрыты, губы шевелятся, что-то неясно шепча. Если напрячь слух, можно услышать — что конкретно.
Назло себе решает открыть глаза. Нечего подслушивать. Первое время он не видит толком ничего, а затем зрачки начинают свыкаться с царящей в комнате темнотой. Что в комнате темнота, он понимает после того, как с трудом поднимает перед собой руку и с трудом различает её очертания. Руку поднять тяжело. Да что там, даже губы облизнуть тяжеловато, кажется, что его жестко избили, потому что болит абсолютно все.
— Хартман?!
Вспыхивает белым огнем светоч под потолком, впивается в глаза, демон рывком перекатывается на живот, пряча глаза в подушке. Тяжело дышит, успокаиваясь. Почему глаза такие чувствительные? Да, святой огонь раздражал и раньше, но сейчас в глаза будто кислотой плеснули.
Эффект, впрочем, не стоек. Боль, резанувшая по глазам, истончается, отступает. Так, что там было знакомое сказано? Хартман? Да. Хартман. Генрих Хартман. Это его имя.
— Свет убрать? — обеспокоенный голос. Знакомый голос. Голос не самого приятного человека.
Убрать ли свет? Стоит ли позволять собственной боли взять верх?
— Нет, не надо, — демон медленно отрывает лицо от подушки. Медленно приоткрывает веки, отвоевывая у самого себя каждый миллиметр поля зрения. Дышать. Смотреть. Думать.
— Ты вообще как?
Сложный вопрос. Генрих скользит взглядом по стенам. Осознание того, что вокруг него находится, приходит раньше, чем осознание всего вокруг происходящего. Как он? Как он должен быть? В памяти начинают шевелиться какие-то смутные образы.
Демону хочется сесть, но сил на это нет, шевелиться по-прежнему больно, поэтому он просто переворачивается на бок, нашаривая взглядом того, кто занимает ему голову болтовней, не давая даже толком осознать и вникнуть в происходящее.
Глаза едва успевают коснуться белокурых, будто выгоревших волос болтуна, и память тут же услужливо подталкивает на поверхность сознания «Миллер. Джон Миллер». Длинным хвостом за именем тянутся воспоминания, эмоции, связанные именно с этим святошей, и ожидая, пока они улягутся, давая самому себе разобраться, Генрих молчит.
— Ну, с добрым утром, спящая красавица, — лицо у Миллера недоверчивое, слегка обеспокоенное.