Кажется, невозможно зайтись краской сильнее, чем Агата краснеет сейчас. Но нет, не дает спрятать лицо, даже просто прикрыть глаза кажется кощунственной затеей. Она должна смотреть на него. Она не хочет смотреть не на него.
— Ну, она красивая, — Агата видит, как в его глазах начинают плясать веселые черти, — и ты говорил, что любишь её.
— Любил, — поправляет Генри, — сто лет назад и это практически не преувеличение. И если, конечно, меня в том моем состоянии можно было считать на любовь способным. Хотя нет, я не думаю, что это все таки было что-то серьезное.
— Почему? — Агате хочется перестать дышать, может, тогда из её рта не будут вылетать глупые вопросы.
— Потому что, — Генри пожимает плечами, — я от неё ушел. Не готов был с ней оставаться до конца. Ну и не сказал в итоге, что люблю. Так что нет, не считается.
Он скорей всего говорит это нарочно, чтобы чуть-чуть улучшить настроение Агаты, и у него получается. Чем дальше, тем больше она чувствует, как распускается тесная петля тревоги, сжимавшая сердце. Чем дальше — тем сильнее ей хочется быть кошкой, чтобы подставляться под его ладони и мурлыкать.
— А что насчет красоты… — Генри задумчиво скользит пальцами по губам Агаты, и она с трудом не жмурится. — Я все никак не пойму. Тебя неутомимо пытался поиметь Коллинз. Тебя хотел Миллер. Тебя люблю я. Нет, разумеется, не только за внешность, но ты серьезно думаешь, что это все вопреки тому, что ты некрасивая?
Агата практически не слышит его вопроса, потому что предшествующим ему предложением Генри выбивает страйк. Любит? Он? Её? Её?!!
— Генри, — едва слышно вырывается на вдохе, а он смотрит на неё так, что она невольно ощущает себя центром мироздания. Генри кивает, осторожно касается её губ пальцами, не давая говорить. Снова.
— Да, я тебя люблю, Агата Виндроуз, — повторяет он, и у Агаты от каждого слова этой фразы кружится голова, — я тебя люблю, птичка, и знаешь, если бы это была смертная жизнь, я бы уже тащил тебя в церковь и решал бы, как мы назовем наших детей. Потому что если не ты — моя судьба, то её попросту нет на свете.
Не то чтобы Агата сомневалась, но если он задавался целью оглушить её, взорвать её внутренний мир окончательно, то он определенно справился с этим. И если можно рассыпаться в восторженную, счастливую пыль, — с этим справляется уже душа Агаты. Он говорит ей Нужно как-то ему сказать о любви! Не кто-нибудь — он. Генри — тот самый мужчина, который в принципе похож на сон, до того удивительным образом в нем переплетаются и чуткость, и твердость. Рыжее чудовище — её чудовище, который сам по себе напоминает огненный вихрь, во всей его безжалостной, неукратимой притягательной яркости. У него, черт возьми, есть выбор — да какой, только плечи расправь, но он любит её — Агату, и это удивительно, непонятно, но как же это потрясающе. Вот только почему сейчас она не может ничего даже вымолвить в ответ. Это попросту нечестно. Сказать бы насколько сильно для неё важен. Еще бы она сама себе сейчас не казалась невыносимо недостойной его любви.
— А ты поэт, — тихо замечает она, собирая мысли по пылинке, по осколочку. Пытаясь сформулировать свои чувства так, чтобы и они звучали хоть капельку так же красиво, искренне, как и его слова.
— Ну если для тебя — то можно и побыть поэтом, — ухмыляется Генри, а затем сдвигается к стене и ложится. Тут только Агата вспоминает, что он вообще-то только что очнулся и может себя неважно чувствовать. Становится стыдно.
— Иди уже сюда, — Генри кивает на пустующую половину кровати. И перед этим предложением устоять невозможно. Сбросить с ног туфли и улечься рядом с ним поверх одеяла — дело пары секунд. В душе так тепло, что хочется обниматься с Небесами, пусть даже наверняка это и было бы принято за возмутительную вольность.
Генри лежит молча, подперев голову, не отрывая от её лица взгляда, опустив тяжелую руку на её талию. Кажется, сейчас он её останавливать не будет. Хорошо, значит, можно себя подтолкнуть. Еще бы найти подходящие слова. Они почему-то никак не желают находиться.
— Ты совершенно невозможен, знаешь?
— Я требую обоснования этому обвинению, — ухмыляется Генри.
— Мне сложно обосновать, — Агата смущенно покусывает губу, — просто ты…
— Ты меня любишь? — он спрашивает тихо, он спрашивает прямо, он спрашивает, пристально глядя в глаза Агаты, и сердце в её груди задыхается на полувдохе, захлебывается сладостью этого момента.
— Безумно, — торопливо рвется с губ, и она не жалеет о сказанном ни секунды. Хотя одного этого слова и кажется чертовски мало. Но Генри — её невозможный Генри — вопреки этому прижимает её к себе настолько крепко, что ей почти что больно, и утыкается в её шею горячими губами.