Постепенно между Мари и королевой завязалась нежная и доверительная дружба. Она имела мало общего с отношениями, связывавшими Людовика с Люинем. Король не уставал осыпать милостями своего любимца: тот уже стал губернатором Пикардии, а в Лувре теперь говорили с прованским акцентом, поскольку двор наводнили многочисленные родственники фаворита, торопящиеся из бедных стать богатыми. Мари же ни в чем не нуждалась; скорее, это она дарила себя королеве, давая ей возможность почувствовать себя просто женщиной, выговориться, погрустить и посмеяться вместе с родственной душой. Супруги двух самых влиятельных лиц во Франции, которыми их мужья зачастую пренебрегали ради государственных дел, а то и своих развлечений, подолгу стояли рядом на балкончике, глядя, как Сена несет свои воды мимо Лувра. Бывало, что просто молчали, но чаще шептались о своем заветном. У Мари уже заметно округлился животик: первенец должен был появиться на свет в марте. Анна поглядывала на нее с доброй завистью и украдкой вздыхала: хотя испанки покинули Францию, Людовик не спешил выполнять свою часть уговора — дать браку свершиться.
Двадцать третьего января отпраздновали свадьбу сводной сестры короля мадемуазель де Вандом с герцогом д’Эльбёфом; на шестое февраля было назначено бракосочетание его родной сестры, принцессы Кристины, с герцогом Савойским. Людовик был полностью поглощен подготовкой балета Аполлона, который должен был состояться по этому случаю в Малом Бурбонском дворце: репетировал с музыкантами, следил за тем, как изготовляют декорации и монтируют сложные театральные машины, из которых будут появляться античные боги, давал указания своему портному Аршамбо по поводу костюмов. В самый разгар этой бурной деятельности его величеству доложили, что папский нунций Бентивольо просит его принять. Людовик, разгоряченный, в рубашке с засученными рукавами и простых холщовых штанах, с растрепанными волосами, прилипшими к вспотевшему лбу, вышел к нунцию и, преклонив колено, поцеловал перстень на его руке.
После того как они обменялись несколькими учтивыми и ничего не значащими фразами, Бентивольо перешел к делу:
— Сир, — сказал он мягким голосом и не глядя королю в глаза, поскольку Людовик этого не любил, — папский престол всегда имел своей опорой трои христианнейшего короля, и в интересах Его Святейшества, чтобы этот трон был прочен, переходя по законному праву к верным сынам и защитникам нашей матери-Церкви.
Поняв, куда клонит нунций, Людовик смущенно уставился в пол.
— Сир, — продолжал тот еще мягче, — неужели вы покроете себя позором, допустив до того, что ваша сестра родит сына прежде, чем вы произведете на свет дофина?
Людовик густо покраснел.
— Нет, такого позора не будет, — пробормотал он и вышел из комнаты.
Вечером того же дня Людовик отправился к королеве… и вернулся к себе, по обыкновению пожелав ей покойной ночи. Около одиннадцати к нему зашел Люинь. Король сидел на постели в одном халате, ссутулившись и зажав руки между колен. Он вскинул голову и посмотрел на вошедшего фаворита. Люинь с усмешкой покачал головой и посторонился, как бы приглашая его пройти в дверь. Людовик подумал, затем решительно поднялся и вышел в коридор.
Вслед за камердинером короля, освещавшим им дорогу факелом, они проследовали через темные залы и галереи в покои королевы. Слуга остался в прихожей, а король с Люинем прошли прямо в спальню. Анна, уже лежавшая в постели, испуганно натянула одеяло до подбородка. Людовик замялся, оглядываясь в нерешительности на склонившихся в реверансе камеристок. Старая Эстефанилла выгнала их всех вон, закрыла на ключ дверь в смежную комнату и тоже ушла. Прошла еще одна томительная минута, и тогда Люинь сорвал с короля халат, схватил его в охапку и положил на постель рядом с женой, после чего поклонился и вышел.
В спальне было темно, ничего не разглядеть, поэтому госпожа дю Белье, которую ошибкой заперла в гардеробной подслеповатая Эстефанилла, приникла ухом к замочной скважине, досадуя на дубовую дверь, плохо пропускавшую звуки. Она вся обратилась в слух, и через какое-то время, когда в ушах у нее уже начало звенеть от напряжения, расслышала жаркий шепот короля:
— Ты самая прекрасная женщина на свете, — говорил он счастливой Анне Австрийской, — я всегда буду принадлежать только тебе одной. Всегда-всегда! Никогда не прикоснусь я ни к одной женщине, кроме тебя! И у нас будут дети. Много детей…
Глава 4
КОРОЛЕВА-БЕГЛЯНКА
— Ну, что? — нетерпеливо воскликнула Мария Медичи, едва граф де Бренн приоткрыл дверь в ее покои.
— Все сделано, — коротко ответил тот. — Карета спрятана на том берегу, возле деревянного моста.
Королева-мать стала нервно ходить по комнате, шурша юбками и стуча каблуками. Она вдруг застывала на месте, точно пораженная какой-то мыслью, потом снова принималась расхаживать по скользкому плиточному полу. Действительно, было от чего взволноваться: утром в Блуа прибыл гонец от герцога д’Эпернона и передал письмо, сообщив, что его «следует читать между строк». Нагрев письмо над пламенем свечи, королева увидела проступившие строчки, написанные лимонным соком: все готово для побега, герцог будет ждать ее в Лоше двадцать второго февраля. Но сегодня уже двадцать первое! Что это? Насмешка? Ловушка? На всякий случай Мария Медичи отдала соответствующие распоряжения: карета готова, но что дальше?
Солнце давно уже село, и за окном растеклась густая, чернильная мгла. На часах — без четверти двенадцать. В комнате было жарко натоплено, к тому же королева вся горела от возбуждения. Она подошла раскрыть окно и, вскрикнув, отскочила назад: в окне появилась чья-то голова. Де Бренн подбежал к ней с канделябром: ночным гостем оказался Дюплесси, секретарь герцога д’Эпернона.
— Но Бог мой, сударь, как вы сюда взобрались? — не могла скрыть удивления королева, когда Дюплесси наконец перелез через подоконник и очутился в комнате целиком. Ее покои находились во втором этаже, и до земли было не меньше ста двадцати локтей.
— Лестницы готовы, ваше величество, ждем только вас, — ответил секретарь с учтивым поклоном.
В покоях королевы-матери поднялась страшная суета. Горничные и камеристки сбивались с ног, собирая и увязывая в узлы платья, сорочки и белье своей хозяйки. Тем временем специально выставленные люди следили за тем, чтобы о поспешных приготовлениях не стало известно в замке. Однако в нем царил сонный покой.
Около шести утра королева в дорожном платье, прижимая к груди несколько шкатулок с драгоценностями, с которыми она никогда не расставалась, перешагнула через подоконник своей спальни, выходившей на западную террасу, и нащупала ногой лестницу. До рассвета было еще далеко, город крепко спал, нигде не мерцало ни огонька, темно — хоть глаз выколи. Лестница скрипела и раскачивалась, грозя завалиться на сторону, и королева, не привыкшая к подобным упражнениям, то и дело вскрикивала от страха. Кое-как спустилась она вниз, вся позеленев, с дрожащими коленями и трясущимися руками.
— Отлично, ваше величество, — шепнул ей Дюплесси, поддерживая ее под локоть, — теперь пожалуйте сюда: переберемся через вал и…
— Что, еще одна лестница? Ни за что! — взвизгнула королева. — Лучше умереть!
Дюплесси закусил губу. Ну и что теперь делать? Половина пути пройдена, если королева отказывается спускаться вниз, то наверняка не полезет и обратно наверх. Не волоком же ее спускать, в самом деле! И Тут Дюплесси озарило:
— Мантии! — громко шепнул он де Бренну. Тот был озадачен лишь на секунду и тотчас понимающе кивнул. Ощупью нашел нужный узел, в который были связаны зимние накидки. Сталкиваясь в темноте лбами, они расстелили их на земле, уложили туда королеву вместе со шкатулками, обернули, обвязали бечевками, привязали к концу получившегося куля толстую веревку и стали осторожно спускать по насыпи на крепостном валу, наваленной во время ремонта, на дно пересохшего рва.
Почувствовав, что куль коснулся земли, торопливо спустились по лестнице и принялись рвать бечевки, высвобождая королеву. Как ни странно, такой способ передвижения понравился ей несравнимо больше, и Мария даже развеселилась. Правда, обнаружилось, что одна из шкатулок была утеряна, но искать ее сейчас не было никакой возможности.