— Скачи в Плесси, Гранжан, и доложи генерал-профосу, как мило эти господа держат свое слово. Бедный президент, — участливо покачал он головой и без сопротивления дал отвести себя в тюрьму Консьержери. Гонца его, конечно, изловили у городских ворот; но он успел выстрелить из аркебуза — то был условный знак для карауливших в роще слуг Барта. Они полетели в Плесси. Через тридцать шесть часов, в течение которых парламент все не мог решить, как быть с Бартом. Из Плесси прибыл гонец с королевским указом, составленным в самых резких выражениях и подписанным генерал-профосом: предписывалось управляющего немедленно освободить, дело по возбужденным против него обвинениям прекратить, вознаградить арестованного уплатой ему суммы в десять тысяч талеров из кассы города Парижа, отстранить от должности президента парламента, раскассировать судебную коллегию до новых выборов и представить в Сен-Клу четырех заложников.
Пришло время, когда отрешенность короля от текущей жизни превратилась в бесчувственность, в полное безразличие ко всему живому, — кроме собственного я, занятого только животными, книгами, да еще темным гнетущим ощущением неизбежного конца, — время, когда Людовик стал почти равнодушным к делам правления и к царственному своему долгу. Нечистый был около него, правил его именем. И Людовик был рад тому, что кто-то другой охраняет его от натиска опостылевших дел и вечно мятущихся людей, от всякого соприкосновения с ними, бесконечно ему противного, и оставляет на его разрешение и усмотрение только крупные политические вопросы, высоко парящие над понятием единичной человеческой жизни и позволяющие рассматривать народы и страны как некую совокупность неодушевленных предметов, а время — как вассала. Но даже и такие разговоры о важном, о решающем, становились все реже. Когда габсбургский принц, супруг Марии Бургундской, разбил королевского наместника в Артуа, Людовик вышел было из апатии, был взволнован и огорчен, собирал войска, завязал снова переговоры с Гентом; но затем время и судьба поработали за него, за равнодушного и безрадостного победителя: Мария умерла еще до объявления войны. Гент в ту же минуту восстал против герцога-чужеземца, дети его были взяты заложниками, а маленькая дочь Маргарита отправлена в Турень в качестве невесты дофина; мир был заключен, Артуа и все валлонские земли Бургундии отошли к королю. Вся страна, вся Европа, охваченная суеверным ужасом, трепетала перед незримым самодержцем Франции. Старик Ренэ Анжуйский, король-марионетка, умер, оставив Людовику области Прованс и Анжу-Мэн, которыми тот фактически правил давным-давно; Фландрия была под его протекторатом, Бретань ползала перед ним, как хорошо выдрессированный пес, вся Франция угодливо вздрагивала при каждом слове, доносившемся из крепости Плесси, Швейцария была, в сущности, французской провинцией, Испания, Португалия, Шотландия, все итальянские княжества добивались дружбы короля, умирающий Эдуард английский и германский император были благодарны за то, что их оставляют в покое. Старику из замка Плесси нечего было больше делать в жизни, кроме как заниматься собою и милыми своими животными.
Но звери доставляли ему меньше хлопот, чем собственное я, чем дряхлое тело, дряхлый мозг. Каждую почти ночь, — он не скрывал этого от себя, — каждую почти ночь, когда он не пил, из глубин его существа поднималась угроза смерти. Неумолимо, неотразимо стучала она в крови, сочилась из каждой мысли, сосала в затылке, шумела в ушах, перекатывалась в мозгу, давила на грудь. И он пил. Но тогда внутренний враг стал одолевать его и днем: кровь приливала к вискам, жар бросался в голову, пол, казалось ему, трескался и шел косыми ступеньками, стены нелепо выгибались, все покрывалось в его глазах розовой пеленой, прошедшее вдруг исчезало из сознания, он забывал имена зверей, названия предметов, руки и ноги, казалось, были облеплены слоем холодной, вязкой глины. — Что делать? Уж лучше мучиться ночью, лучше бодрствовать в библиотеке и вместе с преданными, неумирающими книгами ожидать рассвета как избавления! — И он, со свойственной ему несокрушимой энергией, круто изменил образ жизни; ничего больше не пил, ел мало, ночи напролет трудился над новым Уложением, спал лишь несколько часов перед обедом, а весь день проводил среди своих зверей, почерпая от них жизненную силу и энергию. И никогда, даже в скверные минуты, он не жаловался ни одной живой душе. Не жаловался и Неккеру; а тот боялся выказать участие, боялся бросить сострадательный взгляд.