Остановившись в Туре, он медлил ехать в Плесси; это был маневр, весьма примитивный, имевший целью заставить себя ждать возможно напряженнее. Епископ, который, подобно всем прелатам королевства, был врагом Неккера, расписывал «коронного дьявола» самыми яркими красками гнева и ненависти.
Роберто, любивший упрощенно-лубочные образы и понятия, был уже совершенно уверен, что этого Нечистого, в котором, кроме нечисти, ничего, конечно, нет и быть не может, он сумеет быстро ухватить за шиворот, а затем одолеть двумя-тремя ударами божественной палицы.
И все же, когда доложили о прибытии Ле Мовэ, — уже гулкий шаг закованных в латы двухсот шотландцев потрясал узкие улицы, — он побледнел не меньше епископа.
— Не раздражай его, отец мой, — прошептал епископ, предусмотрительно ретируясь, — не раздражай его! Он чертовски мало считается с нашим саном и нашей неприкосновенностью. Рим далеко, зато казематы очень близко… и клетка Балю пуста…
Отшельник скрестил руки на груди. Лучи заходящего солнца врывались в высокое окно таким багрово-красным потоком, что охваченному внезапным испугом и растерянностью монаху подумалось: не Нечистый ли это знаменует свое появление таким адским заревом и не вынырнет ли он сейчас в пролете окна? Он глядел как зачарованный в это море красного света, слишком гордый, чтобы уже сейчас призвать на помощь имя божие, и настолько занятый самим собою, что не заметил седого человека на другом конце сумрачной залы, не слышал, как тот вошел.
Роберто вздрогнул и резко обернулся на голос.
— Отец мой! — мягко произнес Неккер, все еще стоя в затемненном углу.
Но красный свет все еще застилал глаза Роберто, он ничего не видел, кроме потоков красного света. Руки его задрожали, он схватил распятие, висевшее сбоку на четках. «Совсем как солдат, ухватившийся за саблю», — подумал Неккер. Глаза щурились; на строгом сухом лице пустынника брови сошлись у переносицы.
— Кто здесь? — бросил он недоверчиво и грубо, как часовой на посту.
— Позвольте, отец мой, — сказал Оливер и подошел ближе.
Роберто прикрыл глаза рукой, защищаясь от света, и обратил взор на говорящего, который подходил все ближе, совсем близко — вот уже склонился к его руке: то был седой человек его возраста — быть может, моложе — и лицо у него было такое, как любил святитель (у него самого было такое лицо, лицо, изваянное карающей, суровой рукой вседержителя!), но глаза были мудрые и печальные, от которых ему стало не по себе: таких глаз он не выносил даже у господа своего Иисуса Христа и у некоторых особенно мягких и милосердных святых.
— Я говорю с советником короля? — спросил он на тяжеловатой латыни, колеблясь между естественной ненавистью к этому человеку и каким-то влечением к нему; но тут же вспомнил о долге, о том, что сатана может воплощаться в любой, самый привлекательный образ, и продолжал своим сиплым, ворчливым голосом уже на простонародно-итальянском наречии: — Так вы тот самый сьер Ле Мовэ?