— Да, отец мой, — ответил Оливер, ласково улыбаясь, — я здесь, чтобы передать вам приглашение короля и проводить вас к нему, если вам угодно будет это приглашение принять.
Роберто приготовился к бою и осторожно сделал первый выпад:
— Что нужно великому королю от меня, бедного отшельника?
Неккер посмотрел на него серьезно, спокойно, словно молча отодвигая в сторону занесенное им копье, и старик покраснел под этим взглядом.
— Если вам это еще неизвестно, отец мой, — возразил Оливер, — то вы это скоро узнаете. А теперь нам с вами необходимо еще кое о чем побеседовать.
Роберто, застигнутый врасплох таким внезапным оборотом дела, откинулся назад и решил не ждать атаки.
— Мессир, — резко сказал он, — из того, что я готов быть полезным его величеству в вопросах веры, отнюдь не следует, что я поддамся предварительной обработке в чьих-либо интересах. Ведь не о делах же веры мы будем с вами беседовать?
— Несомненно, отец мой, — произнес Оливер с ударением; — ведь вы знаете, что меня здесь называют Дьяволом!
Отшельник встал и вытянул руку, как бы защищаясь; он не знал, уместно ли уже возглашать «Изыди, сатана!», или нет.
— По-видимому, — угрожающе крикнул он, — это богомерзкое прозвище вам нравится?
— Нет, — сказал Неккер, — но вы должны сделать так, чтобы оно перестало нравиться королю. Вы должны попытаться спасти его от меня, или от того, кого он во мне видит, — кем я, быть может, и являюсь, отец!
Роберто упал в кресло, глаза его были широко открыты и светились детским изумлением.
— И это вы мне говорите, мессир? — шепнул он.
— Король очень, очень болен! — вскричал Неккер, и внезапное отчаяние охватило его, а слова бессильно качались между истиной и ложью, не находя пути. — Худо, худо королю, его подточила вера в чары нечистого, которого он видит во мне! Окаменел он вдали от бога, рядом со мною! Спасите его жизнь, отец мой, ибо он хочет жить! Сейчас дело идет о его жизни, а не о его душе, которая ведь ждет и жаждет вас! Именем бога прикажите ему расстаться со мною и тем спасите его, отец мой!
И он, упав к ногам отшельника, обнял его колени. Тот дрожал, как в лихорадке.
— Изыди… — простонал он, мучимый любовью и нежностью к Нечистому и стараясь оттолкнуть его от себя. — Я сделаю то, что повелит господь. Ma non me toccare![84] Изыди, сатана! — вскричал он, наконец, грубо отталкивая Оливера и замахнувшись распятием.
Но в глазах его стояли слезы.
Не прошло и часу, как они отправились в путь, и к полуночи уже прибыли в Плесси. В библиотеке еще горел огонь. Король тихо сидел в глубоком кресле; ремень привязывал его к спинке, чтобы он не мог упасть, ноги были закутаны в толстые одеяла, голова опущена на грудь, глаза закрыты. Оливер не мог понять, спит он или нет. И таким угасшим, бескровным и серым казался этот остов человека, что Роберто усомнился в том, жив ли он? Зато спутник его в этом, видимо, не сомневался; он обернулся и приложил палец к губам; это, верно, относилось к скрипучим, грубым сандалиям пустынника.
Дог Тристан у ног Людовика ворчал, не переставая. Роберто молча остановился.
Людовик застонал. Оливер произнес:
— Отец Роберто Тарентский стоит перед вами.
— Да, да, — сказал король, словно уже знал это; но открыл глаза только теперь. Он прикрыл рукою левую половину лица, потом вытянул два пальца правой руки: знак Неккеру незаметно спрятаться за гобелен. Оливер вышел, улыбнувшись святителю, снова вошел в зал через потайную дверь, задрапированную гобеленом, и остался стоять на уровне высокого кресла короля.
Роберто еще не тронулся с места. Он стоял в своем углу, не будучи в состоянии разобрать, видит его король своим единственным открытым глазом или нет. Тут слабый голос короля позвал его:
— Подойти ближе, преподобный отче.
Отшельник двинулся, и сандалии его так гулко шлепали по плитам, что он, вздрогнув, попытался идти тише, но когда это не удалось ему, он сразу постиг, что господь бог желает выступать здесь не таясь, громогласно, и он загремел через всю залу. Король нервно повел плечами. В трех шагах от кресла монах остановился и поднял руку, не то приветствуя, не то благословляя. Людовик перекрестился, не спуская с него глаз. Дог заворчал сильнее.
— Тихо, Тристан! — приказал король и снова умолк.
Роберту стало не по себе. Нужно было заговорить, нужно было призвать имя божие в эту зловещую тишину, — ради себя самого не меньше, чем ради больного, чтобы оно с самого начала было тут, все очищая и всему давая тон, чтобы оно, как брошенный якорь, помогло найти дно в бездне дьявольского наваждения. Роберто воскликнул чересчур громко: