Висенте Ибаньес Бласко
Дьявол
I
Во всей Валенсианской долине, от Кульеры до Сагунто, не было городка или деревушки, где бы его не знали.
Стоило его флейте заиграть на площади, как со всех сторон туда стремительно сбегались мальчишки, мужчины покидали таверну и женщины, радостно перекликаясь, оповещали соседок:
– Дьявол! Дьявол пришел!
А он, раздувая щеки и устремив к небу блуждающий взгляд, все свистел и свистел на остроконечной флейте и принимал восторженные овации своих деревенских слушателей с бесстрастием идола.
Его хорошо знали, он вызывал общее восхищение своей игрой на старой, потрескавшейся флейте, постоянной спутнице во всех его странствиях, которая, если только она не валялась где-нибудь в стоге сена или под столом в таверне, была у него всегда под мышкой и казалась каким-то новым органом, созданным природой в припадке любви к музыке.
Женщины, которые посмеивались над этим знаменитым бродягой, заметили, что Дьявол красив. Высокий, плотный, круглоголовый, с открытым лбом и коротко стриженными волосами, с мужественно очерченным носом, всегда спокойный и величавый, он чем-то напоминал римских патрициев, – не той суровой поры, когда они жили по-спартански и совершали подвиги на поле брани, нет, – он был похож на патрициев эпохи упадка, которые в императорских оргиях портили красоту расы, придавая своим носам цвет красного вина и искажая свой профиль обрюзгшими щеками и подбородками, обвисшими от обжорства. Он был пьяницей. Чудеса, которые он выделывал на своей флейте, казались настолько волшебными, что его прозвали Дьяволом. Но еще больше привлекали внимание те чудовищные попойки, которыми он отмечал все большие праздники.
В праздники, прослышав о его необыкновенной игре, его приглашали все деревенские старосты, и он приходил, всегда гордый и молчаливый, с флейтой под мышкой, а рядом с ним, словно послушная собачонка, плелся барабанщик – бродяжка, подобранный им где-то на дороге. Загривок у этого мальчишки всегда был синий от множества щипков, которыми его награждал учитель, если он с недостаточным рвением отбивал барабанную дробь; порою, устав от кочевой жизни, он покидал своего хозяина, но случалось это с ним лишь тогда, когда оба они были одинаково пьяны.
Во всей провинции никто так не играл на флейте, как Дьявол. Но дорого обходилось деревенским старостам удовольствие слушать его игру на своих праздниках. Как только он появлялся в деревне, они не отступали от него ни на шаг, грозили ему гарротой, чтобы он не смел заходить в таверну, пока не окончится крестный ход; чрезмерно снисходительным к нему старостам приходилось идти с ним рядом во время шествия и удерживать его руку каждый раз, когда она тянулась к фляжке с водкой. Но все эти предосторожности оказывались тщетными: нередко, шествуя со спокойной гордостью перед знаменем общины, немного запинаясь при ходьбе, Дьявол приводил в ужас верующих, когда, завидев оливковую ветвь на двери таверны, он внезапно разражался во всю мочь "Королевским маршем", а потом, когда помост со святым уже возвращался в церковь, он заводил грустную мелодию "De profundis".
Эти проделки неисправимого бродяги, эти богохульства пьяницы развлекали народ. Ребятишки постоянно толпились вокруг него, плясали под его флейту и шумно рукоплескали Дьяволу, неженатые деревенские парни смеялись, глядя, как важно он выступает перед их приходским крестом, и показывали ему издали стакан с вином – своеобразное приглашение, в ответ на которое он лукаво подмигивал им, словно говоря: "Поберегите это на потом".
Это "потом" было блаженством для Дьявола, оно наступало, когда заканчивались праздничные церемонии и он, освободившись от надзора старост, вновь обретал свою независимость, входил в таверну и садился в самом центре ее, рядом с бочками, выкрашенными в темно-красный цвет. Окруженный цинковыми столиками, сплошь покрытыми круглыми следами стаканов, он вбирал в себя аромат чеснока и оливкового масла, трески и жареных сардин, выставленных на стойке за засаленной проволочной сеткой, а над его головой на тоненьких реечках были подвешены нестерпимо вкусные лакомства: связки кровяной колбасы, до того жирной, что сало сочилось из нее, кружки сарделек, облепленные мухами, темные свиные колбасы и царственные окорока, густо напудренные красным перцем.
Хозяйке было одно удовольствие от гостя, за которым народ так и валил в таверну. Целыми ватагами стекались его обожатели, не хватало рук снова и снова наполнять фляжки, воздух пропитывался густым запахом домотканой шерсти и потных ног, и дымный свет керосиновой лампы освещал все сборище, – одни сидели на квадратных табуретках рожкового дерева с сиденьями из дрока, другие – на корточках, прямо на полу, поддерживая сильными руками свои челюсти, раздувавшиеся так, словно они готовы были разорваться от смеха.
И все эти люди не отрывали глаз от Дьявола и его флейты.
– Бабку, покажи бабку!
И Дьявол, не моргнув глазом, как будто не слыша общей просьбы, начинал подражать своей флейтой гнусавому разговору двух старух. Звук флейты изгибался преувеличенно резко, – то вдруг он забирался куда-то высоко, становился тоненьким и визгливым, то вдруг обрывался – неожиданно и настолько своевременно, что взрыв хохота, грубый и нескончаемый, сотрясал таверну, будил лошадей в загоне, и те присоединяли к общему гаму свое пронзительное ржанье.
Потом его просили изобразить Пьянчужку – негодницу, которая бродила по деревням, торговала мелкой галантереей и пропивала всю свою выручку.
Самое забавное в этой шутке было то, что Пьянчужка почти всегда сидела тут же, в таверне, и первая начинала смеяться, слушая, как искусно передразнивал Дьявол на своей флейте ее резкие выкрики и перебранку с покупателями.
Но вот иссякал шуточный репертуар, и Дьявол, медленно усыпляемый бродившим в нем алкоголем, погружался в мир своих грез. И тогда он показывал притихшим и удивленным слушателям, как чирикают воробьи, как шепчется пшеничное поле в ветреный день, как звенят далекие колокола, – рассказывал обо всем, что поражало его воображение, когда под вечер он просыпался посреди поля, не ведая, как он очутился здесь после вчерашней попойки.