— За деньги сражаются. — просветил Шарпа адмирал, — Некоторые (совсем мало) — за свободу страны, но прочим плевать, за кого обнажать клинки, абы деньги платили. Потому-то я и облизываюсь на Вальдивию. Без денег мои проходимцы разбегутся.
С утра небо кропило медленно тонущий кораблик промозглым дождиком. Плотники в один голос уговаривали Кокрейна спешить к берегу, и тот готов уже был согласиться, как вдруг фортуна подмигнула выбившимся из сил морякам одиноким парусом на севере.
— Самое время хорошенько помолиться. — сказал матрос-ирландец Харперу.
— Зачем? — для Харпера парус означал помощь.
— Если корабль испанский, нам — крышка. Первый же их залп утопит нашу посудину, а тех, кого подберут, или повесят подсушиться на реях, или отвезут в Вальдивию под дула расстрельной команды. Эх, чуяло моё сердце недоброе… Сидел бы сейчас в Боррисе и в ус не дул.
Кокрейн взлетел на салинг фок-мачты и раскрыл подзорную трубу. Минуту (многим стоившую седых волос) он молчал, затем опустил трубу и победно провозгласил:
— «О’Хиггинс», ребята! «О’Хиггинс»!
Ему ответило ликование столь бурное, будто сами ангелы небесные сошли с небес ради спасения несчастных насельников «Эспириту Санто».
Флагман нашёл своего адмирала.
Первым делом на «О’Хиггинс» баркасами переправили пленных: команду фрегата во главе с Ардилесом и пассажиров. Для мужчин натянули сетки, женщин с детьми пришлось обвязывать верёвками и опускать в лодки по одиночке. С флагмана баркасы везли на «Эспириту Санто» продовольствие, воду и моряков. Доставили также две переносные помпы, сразу же пущенные в ход. Полная сил смена и дополнительные насосы вдохнули в несчастное судно новую жизнь.
Вместе с фрегатом ожил и Кокрейн. Он суетился, приветствуя на борту «Эспириту Санто» матросов с «О’Хиггинса», кричал: «Ура!», когда заработали помпы, но, в конце концов, успокоился, обзаведшись бутылкой и сигарой. Шарп составил ему компанию.
— Признайтесь, Шарп, — рыжий дружелюбно предложил ему вина, — За что вас так невзлюбил Батиста? Не с трупом же дона Блаза ворюге было жаль расставаться?
— Да нет. — неохотно протянул стрелок, — Я вёз послание к повстанцам.
Кокрейн поперхнулся:
— Вы — что?
— Послание вёз к некоему подполковнику Чарльзу. Он вам известен?
— Известен? Он-мой друг. Бог мой, да он — единственная живая душа в Сантьяго, которой я могу доверять. Что было в письме?
— Не имею ни малейшего понятия. Оно было шифрованным.
С лица Кокрейна сбежали краски:
— От кого письмо?
— От Наполеона.
— Боже мой! Боже мой! Письмо у Батисты?
— Да.
Кокрейн выругался.
— Как вас угораздило-то попасть к Бони в письмоносцы?
— А он меня не спрашивал. Я подряжался лишь передать его поклоннику его портрет.
Шарп в двух словах обрисовал адмиралу уловку Наполеона и собственные с Харпером мытарства. Выслушав его без особого интереса, шотландец пылко осведомился:
— Как он?
— Изнылся от безделья и растолстел.
— Но энергичен? Бодр?
— Выглядит ужасно.
— То есть?
— Не в лучшей форме. Обрюзгший и бледный.
— А ум, ум не притупился? Он — в здравом рассудке?
— Более чем. В здравом уме и твёрдой памяти.
Кокрейн облегчённо выдул облачко дыма:
— Нашли с ним общий язык?
— О, да!
— Обидно, наверно, после стольких сражений превратиться в паршивого штафирку.
— Вы встречались с Наполеоном?
— Хотел. На пути в Чили я собирался заглянуть на Святую Елену, но ветра не благоприятствовали.
Кокрейн подошёл к перилам и, дымя сигарой, уставился на «О’Хиггинс». Изящность обводов пятидесятипушечника, некогда плававшего под испанским флагом, подчёркивало присутствие полуразбитого, заполненного водой «Эспириту Санто».
— Им надо было расстрелять Бонапарта. — буркнул адмирал, — Приставить к стенке и расстрелять.
— Я поражён. — сказал Шарп.
— Поражён? Чем же?
— Не ждал от вас подобной кровожадности.
— Что вы, я не кровожаден. — Кокрейн сделал паузу, рассеянно блуждая взором по тускнеющему небу, на котором чёрными многоярусными крестами выделялись мачты «О’Хиггинса», — Мне жаль Бонапарта. Ему ведь до старости далеко. Подло такого человека сажать под замок. Каково ему, перевернув мир вверх тормашками, гнить долгие годы на правах приживала. Честнее было бы казнить его. Под фанфары… и ружейный залп как последний салют. Я бы хотел так уйти. Всё лучше, чем дряхлеть.
Адмирал запил горечь своих слов глотком вина и поинтересовался: