Барбер спросил Прендергаста, почему он застрелил мэра.
«Потому что он не оправдал моего доверия. Я поддержал его предвыборную кампанию, и он за это обещал назначить меня на должность муниципального юрисконсульта. Но он не сдержал своего слова».
Выставочная компания отменила церемонию закрытия. Не будет «Юбилейного марша» [215], не будет высадки Колумба, не будет выступлений Харлоу Хигинботэма, Джорджа Девиса, Берты Палмер; не будет вручения наград, не будет похвальных слов в адрес Бернэма и Олмстеда, не будет «Салюта Колумбии» [216]; не будет массового исполнения «Доброго старого времени» [217]. Вместо всего этого церемония закрытия будет представлять собой мемориальное собрание в «Фестивальном зале». Начали входить приглашенные, органист, сидевший за органом с гигантскими трубами, заиграл «Похоронный марш» Шопена. В зале было так холодно, что распорядитель объявил, что мужчины могут не снимать шляпы.
Преподобный доктор Дж. Х. Бэрроуз прочел молитву и благословил присутствующих, после чего по просьбе руководства выставки прочел речь, которую Хигинботэм приготовил для первоначально запланированной церемонии. Мысли, высказанные в этой речи, и сейчас еще, казалось, не утратили своей значимости; особо сильное действие на присутствующих произвел один пассаж: «Мы поворачиваемся спиной к прекраснейшей мечте цивилизации, и мы уже почти готовы обратить ее в прах, – читал Бэрроуз. – Но ведь это подобно смерти дорогого нам друга».
Зрители медленно выходили из зала под холодное серое небо.
Ровно в четыре сорок пять – время захода солнца – военный корабль «Мичиган» выстрелил из одного из своих орудий; за этим выстрелом последовало еще двадцать, и во время этого салюта тысяча человек молча встали под каждый из флагов выставки. С последним выстрелом орудия «Мичигана» огромный флаг, развевавшийся над Административным корпусом выставки, упал на землю. Одновременно с ним упала тысяча других флагов, и многочисленные трубачи и фаготисты, собравшиеся на Суде Чести, заиграли «Звездное знамя» и «Америка» [218]. Двести тысяч человек, у многих из которых текли слезы, подхватили эти песни.
Выставка завершилась.
Кортеж Картера Гаррисона, состоявший из шестисот экипажей, растянулся на несколько миль. Процессия двигалась медленно и почти бесшумно среди черного моря мужчин и женщин, одетых в траурные одежды. За катафалком с черным гробом Гаррисона, идущим во главе кортежа, следовала его любимая кентуккийская кобыла под пустым седлом, к которому были приторочены скрещенные стремена. Повсюду белые флаги, символизировавшие Белый город, были приспущены до середины флагштоков. Тысячи мужчин и женщин, прикрепивших на грудь значки со словами «Наш Картер», в молчании наблюдали, как экипажи с главными людьми города проходили мимо. Армор, Пульман, Шваб, Филд, Маккормик, Уорд.
И Бернэм.
Для него этот путь был особенно тяжелым. Он не так давно уже проходил его во время похорон Джона Рута. Выставка началась со смерти и смертью она сейчас заканчивалась.
Процессия была настолько велика, что остановившийся на одном месте человек мог наблюдать за ее прохождением не менее двух часов. К тому времени, когда она достигла Грейслендского кладбища, расположенного в северной части города, спустились сумерки и мягкий туман укутал землю. Длинные ряды полицейских выстроились по обеим сторонам дорожки, ведущей к кладбищенской часовне, сложенной из красного кирпича. Чуть в стороне стояли пятьдесят певчих Объединенных немецких певческих обществ.
Когда-то Гаррисону довелось слушать их пение на одном из пикников, и он шутя попросил их спеть на его похоронах.
Убийство Гаррисона обрушилось на город подобно тяжелому занавесу. Время как бы разделилось на то, что было до, и на то, что стало после. В других обстоятельствах городские газеты печатали бы на своих страницах нескончаемые серии статей о значении и последствиях выставки, но сейчас эти темы по большей части обходили молчанием. Выставка все еще оставалась открытой; неофициально она работала еще и 31 октября, а поэтому множество мужчин и женщин пришли на нее с прощальным визитом, как будто для того, чтобы выразить уважение усопшему родственнику. Обозреватель одной из газет, Тереза Дин, описывала, что сказала ей одна заплаканная женщина: «Это прощание столь же печальное, как и любое другое, которое мне довелось пережить за все прожитые мною годы». Уильям Стид, британский редактор, брат которого, Герберт, описывал открытие выставки, прибыл в Чикаго из Нью-Йорка в ночь накануне официального закрытия, однако со своим первым визитом на выставке побывал только на следующий день. Он утверждал, что ничего из виденного им в Париже, Риме или Лондоне не выглядит так блистательно и совершенно, как Суд Чести.
215
«
216
«
217
«
218
«