«Кто и что подумает, если распахнет дверь к своему однокласснику? «Сучка с того света?». Чем не новый ад — быть пущенной по кругу мальчиками, что безвылазно зубрят замысловатые словечки на латыни».
Дома в Калифорнии я часто раздевалась, когда никто не видел, не только после процессов соития, чтобы полюбоваться отметинами или синяками. В обнажении не приходило чувства стыда, которое побудило Еву прикрыть наготу, а наоборот, ощущалась эстетичность — гордыня или прелюбодеяние?
Приятные покалывания вызывали не только чужие властные прикосновения, но и собственные, особенно, если делать это медленно — одними кончиками ногтей или подушечками пальцев, — обрисовывать линию ключиц, переходить к ложбинке меж грудей, очерчивать полумесяц под грудью, надавливать на каждое ребро. Мастурбация, это, конечно, занятно, но только на первых порах, и удовольствия она приносила на порядок меньше, чем самолюбование.
Похоть повсюду витает в воздухе.
Майкл пришел, когда шумный топот десятков шагов по коридору стих, уступив место редким шагам. К тому моменту я уже отвернула зеркало и покачивалась на единственном стуле, завалив его на задние ножки. Довольно успокаивающее занятие, эдакий бюджетный аналог кресла-качалки.
Конечно, я не просто смотрела в свое отражение и вылеживалась на чужой постели. Мне вообще нравилось двигаться, снова переносить тяжесть с пятки на носок, воображать себя невесть кем (может, балериной?) и танцевать без музыки, слыша лишь ее слабые отголоски в памяти.
— И тебе разрешают проносить еду в комнату? - спросила я, когда заметила в его руке тарелку с тостами. — Никто ничего не заподозрит?
— Я здесь на хорошем счету.
Хлеб на вкус отвратительный, как и ветчина, посыпанная сахаром с растекшимся сыром, но удовлетворительно. Еда снова приобретает смысл. Второй сэндвич был скорее мечтой моего брата — один белый треугольник смазан арахисовой пастой, другой — джемом.
Майкл сказал, что любит французские тосты, но их здесь готовят неправильно. Мне нравились тосты с клубничным джемом и сливочным маслом, их готовила бабушка одной из школьных подруг, пока моя предпочитала крекеры с сырным кремом.
Я же давно потеряла пристрастия в еде. В детстве как, наверное, у большинства детей, у меня был список тех блюд, что я могла поедать с утра до ночи или то, что могла попросить приготовить в день рождения или на какой-то праздник. С возрастом это прошло. Мачеха одно время готовила омлет с грибами — мой любимый завтрак, — и я ела его чуть ли не каждый день, чем попросту убила для себя его вкус. И так со многими продуктами: шоколад с помадкой, чипсы с паприкой, сэндвичи из разряда «Сделай сам» — сливочный соус и индейка, французские тосты.
Спустя длительное время голодания или отсутствия потребности в еде мне казалось, что я снова могу чувствовать вкус еды. Ощущать на языке приторность арахисовой пасты, неизмельченные частицы сахара в ягодном джеме на зубах и жесткость хлебной корочки.
Я будто снова оказалась в той его детской комнате, где мы часто сидели, свесив ноги с изголовья кровати и играя в приставку.
Это был тот же Майкл, которого я знала: со странностями, сквозящей спесивостью в голосе, взрослым лицом, в нем оставалось что-то ребяческое из прошлого.
Мы снова много говорили, но сейчас я не могу понять о чем, если у нас не было ничего общего, кроме каких-то незначительных совместных воспоминаний. Часто право слова предоставлялось мне, и я говорила о статье, которую начала писать в начале первого курса, о сборе материала, о том, как пришла к Корделии и проявила свой непрофессионализм во всей красе. О ее предположении я умолчала.
Я говорила ему все, что знала, молола языком направо и налево, думая, что раз он один из них, то мне нечего скрывать, зачастую ловя себя на мысли, что не планировала говорить так много.
Майкл в свою очередь кормил меня сказками — буквально пичкал сладкими иллюзиями, как Гретель откармливала брата на съедение, и я все послушно проглатывала и просила еще, пьянела без вина, растворяясь в историях об испытаниях силы, что вознесли его на Олимп «четвертого уровня» или о «Семи чудесах».
«Семь чудес» для меня ассоциировались с Семью чудесами света, про которые мне читала мама лет в пять. Занимательный факт — раньше меня и многих моих друзей интересовали археологические раскопки, древний мир, а когда детство кончилось, то увлечения сменились на примитивные, земные.
На один день рождения отец подарил мне красочную книжку с мифами и легендами древней Греции. Мама, когда была беременна, часто читала мне ее, водя пальцем по строчкам, чтобы я не только усваивала на слух, но и запоминала написание слов.
Зевс, Посейдон, Деметра.
Когда-то я знала о каждом боге-олимпийце и их потомках.
Мне нравилось слушать о Персефоне, но не из-за мрачности истории, а из-за произношения имени. Персефона звучала мягко — мама читала имя почти шепотом, напоминающим шелест первой листвы на деревьях в начале весны.
Думаю, это отличный пример иронии — теперь я как никогда ощущала себя героиней детской книжки, окутанной тьмой, похищенной ради собственного удовольствия в царство мертвых.
Из озвученных «чудес» мне был знаком только «Телекинез» и «Прорицание» — первое на слуху с детства и я понятия не имею, почему и откуда, не исключено, что смотрела фильм с таким названием, а второе мне приписывала Корделия.
Мне понравилось слово «Descensum» — умение покинуть тело и путешествовать между мирами. Если бы я прочла его на листке, то оно вышло бы свистящим, но Майкл произносил его с каким-то шипением. Морская пена разбивается о гальку или то, обо что бьется море.
Descensum. Descensum. Descensum.
Отсутствие часов и окон заставляло испытывать некую дезориентированность в пространстве и определять время исключительно интуитивно или же по звону между занятиями.
Где был Майкл в первую часть дня, я не знала — он не считал нужным говорить об этом, сделав меня кем-то вроде игрушки или домашнего зверька, которого следовало покормить, выведать момент, когда никого не будет поблизости и выгулять до уборной и обратно. То, что открывалось взгляду, никак не помогало составить образ школы, золотой клетки, где меня держали, а я и не хотела биться о прутья в надежде вырваться на свободу.
Мне не удастся это объяснить, но… мне было достаточно того, что я имела. Жить в вакууме некоторое время куда лучше, чем жить в реальности. Те несколько дней были необходимы, чтобы после выстроить цепочку ценностей, понять, что имеет смысл, а что нет.
Снаружи теплый ветер шелестел еще зеленой листвой, светила полная луна и ночь набирала свою силу, когда Майкл впервые вывел меня на поверхность, предварительно выдав какую-то черную тряпку, чтобы скрыть мои худощавые ноги со спины. Глубоко под землей остались лестницы, что, извиваясь змеями, вели вверх и вниз; пламя, поддерживаемое магией и мягкий свет от множества свечей.
— Лабиринт?
/Его центр я не могу найти, но нет причин для отчаяния, потому что я уже там/*
— Это скульптура, — Майкл прибавил шаг, и уже через один поворот открылась выжженная солнцем трава и образующие круг деревья. В темноте сложно было различить дорогу или уловить движение. — Идём.
Он вёл в самую гущу, не оборачиваясь назад, уверенный, что я не останусь позади. Плащ-мантия-накидка, что бы это ни было, оно путалось под ногами, собирая на подол мелкие колючки и пыль, отчего темп сбивался, приходилось поддерживать ткань в руке, не позволяя волочиться следом.
— Ты когда-нибудь видела снег?
— Снег? Наверное.
На самом деле я сомневаюсь, что видела снег.
В Шугар-Ленд в ноябре температура колеблется у семидесяти семи по Фаренгейту, а холодные зимы сродни чему-то уникальному и невероятному. Лужи замерзают крайне редко, но по вине повышенной влажности пальто приходится запахивать время от времени.
Снег я видела по телевизору, не в фильмах, конечно, где из каких-то современных машин выбрасывают смесь ваты и какой-то трухи, а в новостях. Обычно на снежные катаклизмы жалуются «северные» штаты: то провода облеплены снегом, то пробки, то снегоуборочные машины выходят из строя.