— Не отвлекайся.
Отстранившись назад, я медленно развела колени в сторону, будто пыталась повторить успех Шэрон Стоун. Платье, что служило одеждой и для сна, и для повседневной носки, изрядно помялось за прошедшие дни и приобрело специфический завалявшийся запах, как спортивная форма, забытая в шкафчике до следующего урока физкультуры.
Касаться себя под чьим-то взглядом напоминает самолюбование у зеркала, где главное - не разрывать зрительный контакт. Заставить человека чувствовать себя неловко, испытывать прилив возбуждения от того, что он не задействован в процессе, но является непосредственным наблюдателем. Трудно не сорваться и не закатить глаза, когда по телу проходит разряд, а потому я вздрагиваю и стараюсь не дышать через рот.
Я не люблю выражение «ласкать себя», оно по отвратительности на одной ступени с «поцелуем», как и синонимы к половым органам. Это смешно и нелепо.
Майкл не терпел поражения, а потому не спешил отворачиваться, смущаться или разделять мое занятие. Он отбивал пальцами дьявольский ритм по неопрятно брошенному покрывалу, но взгляд стал мрачнее, и такой уже встречался мне раньше. Кто кончит, тот и проиграл, а будь у меня такая школьная форма, то я бы поборолась. Моим платьем хоть сейчас полы вытирай.
А потом в моей голове возникает мысль: «Делай, как я хочу».
Она ненавязчивая как, к примеру, желание бесчинствовать в коридорах школы, но напоминает жужжащую мошку над ухом, подначивающую убить ее.
Лучший способ — поддаться искушению? Или как нам завещал Оскар Уайльд?
Свечи я задуваю быстро, словно на праздничном торте, позабыв загадать желание. Комната мгновенно погружается во тьму, и я на дрожащих ногах вплотную подхожу к Майклу, давя на плечи, ощущая поролоновые подплечники.
— В темноте все будет, как я хочу.
— Ошибаешься, — свечи за спиной вспыхивают с шипением. Пирокинез — еще одно «чудо».
— Так нечестно, — я усмехнулась, как тогда, под пологом леса: пора бы уже запомнить, что наши силы никогда не будут равны; вновь опустилась на колени подле него и уперлась подбородком в его колено.
Майкл беззлобно ухмыльнулся, возможно, тоже подумав, что человек — ничтожество перед ним. Его ладонь с еще не зажившим до конца порезом с испытания «Семи чудес» проскользнула по плечу, будто бы случайно зацепил тонкую лямку платья и спустил ниже, обнажая левую грудь и учащенно бьющееся сердце, а после вновь сжал плечо.
Тонкая невидимая нить прикосновений сухими горячими губами по костяшкам пальцем, я перехватила его руку, отправляя указательный и средний палец себе в рот, — посасывать и сохранять с ним зрительный контакт широко распахнутыми, как у девственницы, глазами.
Странное дело — дурные привычки. В детстве тебя ругают за пальцы во рту, боже упаси, если сосешь палец в пять лет, а взрослеешь и получаешь восхищенные взгляды.
Позже я лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, влажную от пота и пропахшую плотским запахом с едва различимыми нотками муската.
В памяти впервые за все время всплыл полностью вечер в доме под аренду на Берро Драйв — холодность, навязчивость, латексный костюм, и, конечно, взгляд. Мрачный взгляд водянистых глаз мне уже встречался, когда я не оправдывала ожидания, не хлопала в ладоши при виде подвала и могла сбежать, а теперь-то и бежать некуда.
Тогда я поняла, что боюсь призраков, а в этой комнате, поверьте, их предостаточно.
У «Лиловых» комнаты как одна похожи, и, клянусь, меня заселили именно в ту, где все началось. Стены угнетают, сжимают под прессом воспоминаний, заставляют понять, что потеряла, а что заслужила.
Возлюбила ли я так сильно, чтобы мне были прощены грехи? Я никогда не понимала этой части в Евангелие от Луки. Кого мне нужно было любить, чтобы быть прощенной, если, погрязнув в радостях плоти, я забыла о семье, друзьях, выпивке, университете? Начало и конец ознаменовала одна комната да украдкой увиденные коридоры-полумесяцы.
Я подумывала позвать его и несвоевременно потребовать объяснений, ответа на вопрос, что следовало бы озвучить еще в самом начале: Зачем ты вернул меня к жизни? Почему бы не оставить меня вне времени и пространства, в царстве иллюзий и абстракций?
Но все уходило во тьму.
Вниз, вниз, вниз.
Шипение волн, что снова и снова бьются о скалы и одна мысль, похожая на свет маяка вдали: домой возврата нет.
And between heaven and hell
As it done sin
As it done
Over and over
И между раем и адом,
Когда был совершён грех,
Когда это происходило
Снова и снова
- Aqualung - Cold
____________________
* — Оден — «Лабиринт»
** — Аллюзия (Мат. 26:6-13; Мк. 14:3–9; Ин. 12:1–8) Грешница обливала ноги Иисуса своими слезами и отирала волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала маслом.
========== 7 - Descensum ==========
Let me take you for a ride
Мне редко что-то снится.
В детстве, конечно, дела обстояли куда хуже и меня мучили кошмары по несколько раз за ночь. Стариковский сон достаточно тревожен, и бабуля взваливала на свои осунувшиеся плечи непростое дело — укладывать меня спать. Сколько ночей она проговорила со мной обо всем, делясь историями о молодости (благополучно забываемыми из-за скучного содержания), о нашей семье, о событиях, которые бы я никогда не застала. Она делала все это для меня, будто сон старикам совсем не нужен.
Лет в семь все прекратилось и мне больше ничего не снилось. Совсем. Вернее, бывали какие-то смутные картинки, которые забывались под утро, но несравнимые с прошлым. Иногда я мечтала, чтобы мне приснилось что-то запоминающееся и яркое.
Первый кошмар спустя десять лет затишья мне приснился перед изгнанием из личного Эдема, что символично.
В том, что все происходящее исключительно плод моего воображения я не сомневалась — предметы были чересчур размыты. Вариант со смертью отметался почти сразу. Тогда мне было не с чем сравнить, но сейчас могу сказать, что это было первое мое осознанное сновидение в жизни.
По очертаниям окружающая обстановка напоминала академию для одаренных юных дам. Светлые стены, белые каркасы кроватей, уставленных в ряд у стены. Солнечный молочно-белый свет проникал сквозь распахнутые окна, подчеркивая, как много пыли, напоминавшей снежную труху, кружило в воздухе и оседало на черных капроновых колготках и кремовом шелке (или атласе?) комбинации. Платье едва прикрывало задницу, вынуждая ощущать дискомфорт и бесконечно одергивать его вниз.
Белоснежная изящная рука, ничем не отличимая от манекена в магазине — ни теплая, ни холодная, подхватила под локоть, будто мы выстраиваемся парочками в начальной школе.
«Все почти готово! - нараспев произнес неизвестный женский голос над ухом».
Определить, кому он принадлежит, практически невозможно — женский силуэт расплывчат и больше походит на говорящее пятно с руками манекена, нежели живого человека. Парадная лестница менее роскошная и куда уже, чем в Опере Гарнье в Париже, которая встречалась мне несколько раз в журналах с интерьерами, обожаемыми матерью.
Шаги практически невесомые, парящие, перечеркивающие законы гравитации. Где-то вдали слышалась органная музыка и монотонное произношение одних и тех же слов на латыни. Я слишком часто слышала ее в коридоре и в стенах школы, а потому спутать практически невозможно. На последних ступенях холл наполнился мраком, поглотившим весь свет, осталось лишь немного рассеянного свечения, кружащего в воздухе какой-то звездной пылью.
Покачивающийся колыбелью зал не пустовал. Невыразительные и расплывчатые лица свидетелей, разместившихся в несколько шеренг, шелестели одеяниями и продолжали нашептывать что-то. В руках одной из них покоилось серебряное неглубокое блюдо, на котором в три ряда были уложены тонкие кругляшки, похожие на неподнявшиеся лепешки.
«Гостии, - промелькнуло в голове, — евхаристический хлеб».