Галланта потряхивало с историй бабули, Андре злился на мамашу и прямое цитирование из ток-шоу, двое несчастных влюбленных, кажется, сбежали из какой-то приторной мелодрамы, выбирая момент, когда бы засунуть друг другу языки в глотку. Во время коктейлей я снова завидовала Серым. Они могли уйти из этого цирка и накрывать на стол или разливать минеральную воду в кувшины.
После смерти Стю я больше не сидела с остальными на кожаных диванах, предпочитая теперь место на полу у огня. Там я застывала, подтянув колени к груди (что было проблематично из-за впивающегося корсета и длинной юбки) или на коленях, точно на исповеди. За столом в углу тоже неплохое место — хороший угол обзора и никто не подкрадется сзади, не вонзит нож в спину и не перережет горло.
Одна из стабильных вещей всякого вечера, гвоздь программы — нытье подружки-помощницы Коко насчет ее статуса. Первое время я ей сочувствовала, а потом хотелось влепить пощечину, заставить умыться кровью. Меня раздражала ее прическа а-ля антенна радиоприемника — «Земля вызывает Мэллори», вечно поджатые тонкие губы и уродливые очки. Каждый раз во мне пробуждалась задира-хулиганка с желанием сломать ей очки, толкнуть с подносом или поставить подножку. Думаю, она тоже мечтала проделать что-нибудь подобное со мной.
Периодически она спрашивала, почему Коко не находила времени поговорить с Венебл насчет ее уровня, но получала глупые отмазки. Затем шел вопрос из разряда «А почему у той девочки платье красивее моего». Мэллори уж больно хотелось знать, как я оказалась в Лиловых. Впрочем, не ей одной. Мне тоже хотелось бы это знать.
Пару раз меня попытались вовлечь в разговор, выяснить мою цену нахождения здесь, связи и то, что я представляла из себя в прошлой жизни. Похвастаться нечем, вы знаете: зависимости, халтурная писанина, нездоровые взаимоотношения с окружающими.
Счастливое детство и отвратная юность.
Помню, что Иви как-то раз решила дать комментарий насчет моего существования в Лиловых, хоть об этом никто и не просил. Она начала издалека, вспоминая знакомых коллег, уделяя особенное внимание церемонии «Оскар», а после говорила что-то несущественное. Тогда я задумалась об этой церемонии, которую часто крутили по ящику онлайн, о том, как все это оказалось бессмысленно. Годы на поприще ради глупой статуэтки, длительные часы подготовки ради того, чтобы поулыбаться в объективы и похлопать друг другу.
Основную мысль Иви я прослушала, но, опираясь на прошлые истории, то все сводилось к непоколебимости женской воли, неудачным сексуальным контактам или чьим-то словам в ее адрес, достоверность которых уже никогда не выяснить.
Коко ее перебила на последних словах и обернулась ко мне:
— Просто кто-то хорошо сосет.
Что ж, прозвучало как грязный комплимент. Так и подмывало добавить, что и дрочу я тоже неплохо. Что я и сделала.
Галлант от удивления присвистнул.
Все же мне хотелось ее ударить.
Я безумно устала бороться и притворяться, что происходящее меня не касается. Я устала думать о том, что день за днем проходит в этом месте. Стену лжи не сломать и не обойти. Пару раз я пробовала выйти наружу без костюма, думала, что смогу пойти вперед. Первое же препятствие осталось не пройденным — дверь в ту комнату, что вела к лифту, открывалась только при помощи пропуска.
Никто не проверял и не мог протестовать, когда забирали Стю. Я снова чувствовала свою вину перед ним. Надеюсь, что он когда-нибудь простит меня.
Трижды я провоцировала шавок Венебл: плевала им в лицо, не слушалась, не приходила на коктейли. Я надеялась, что однажды мисс Мид разозлится и убьет меня, забьет до смерти своими ручищами, но она все стойко сносила. Вильгельмина тоже не вмешивалась, будто накапливая в себе ненависть.
Единственное наказание, которое я понесла было после одного из ужинов.
Коко сказала, что я скоро сдохну и только трачу их запасы еды, которые они могли бы получить на ленч, а после добавила, что временами ей кажется, что я убью кого-нибудь.
«Да защитит нас Господь от тьмы».
Слово за слово, и перед выходом из столовой я захватила с собой нож и приставила к ее горлу.
— Я убью тебя, сука, первой.
Вандербилт завизжала от страха. Кулак меня оттащила, да я и не собиралась убивать ее. Может, я и сошла с ума, но не стала убийцей. Строчку про священность тела мужского и женского я повторяла слишком часто, точно сдерживающую и успокаивающую мантру.
Ту ночь я провела в комнате для дезинфекции, подвергаясь ударам пожарного рукава по спине и бедрам, как альтернативе плети, стальным проводам или дубинке. Это не было унизительно, пока не пришла Мид и не заставила проходить процедуру дезинфекции. Обнажаться, испытывать радости напора ледяной воды из злополучного рукава, растирание кожи щеткой до кровавых отметин. Я искупила свой грех сполна.
Когда Мид достала плеть, я засмеялась и сказала, что это забавно. Голос звучал безумно и отстраненно, будто бы не принадлежал мне больше. Ударов было не много, а может, я просто настолько перестала уделять этому внимание, что практически не замечала их. Ни слезы, ни мгновенные вспышки боли не имели значения.
Это напоминало избавление от другой боли — моральной, а еще от злости на саму себя. Я переключала внимание на нового врага, испытывала ненависть к беспомощности, к тому, что вызывала у самой себя жалость.
Всю ночь я ждала Венебл. Хотела, чтобы она взглянула на результат своих трудов, выставила меня в центр музыкальной комнаты в назидание остальным; но Вильгельмина так и не пришла, наверное, нашла занятие поинтересней. Вот до чего мы дошли.
Подохнуть мне не давали. Еще одна непозволительная роскошь на Третьей станции — смерть.
После комнаты дезинфекции я решила, что мне следует занять себя чем-то. Голова уже плохо работала, воспоминания путались и выцветали, а я не могла этого допустить.
Тогда я начала рассказывать себе историю своей жизни. Пересказывать. Начинала с самого простого — детства. По ночам я гладила саму себя по щеке или волосам, укутывалась с головой в одеяло и нашептывала истории о собственном детстве, родном городе, семье. Я говорила себе это снова и снова, запоминая все в деталях, пока не пришла к осознанию, что истории правдивы и не привиделись в одном из кошмаров.
Дальше, конечно, сложнее. Я охватывала все больше и больше событий, временной диапазон становился шире. Процесс пересказа стал длиться дольше, каждое предложение выстраивалось даже в голове не за один день. Жизнь снова приобрела призрачную надежду на смысл.
Я столько рассказывала самой себе по ночам и во время коктейлей, что было бы эгоистично оставить историю не озвученной, не написанной, не выплеснутой каплей вина на бледную скатерть. Буквы придадут физическую оболочку тщательно выстроенным предложениям, которым больше не придется плавать в мозгу.
Дальнейшие мои действия Вам известны.
Я начала записывать свои воспоминания в книгу Натаниэля Готорна, что символично, как и выбор — «Новые Адам и Ева», чтобы убить время и усталость. Мною двигало желание рассказать историю, выбрав только то, что, будет интересно читателю, оставить некий след, хоть и варварский, заключить душу в строчки-воспоминания, которые будут жить и после.
Больше мне нечего сказать.
***
Я закрыла книгу и тихо засмеялась. Растрачиваю литературное наследие, используя его, как единственное место, где мне удалось реализовать свой скромный писательский талант.
Оставить открытый конец автобиографии, написанной при жизни, я считаю неплохим ходом. В конце концов, мне действительно больше нечего сказать. На изложение своей жизни я потратила несколько месяцев, воссоздавая каждый эпизод детально, а сколько времени уходило на бессмысленные слезы?
Недавно мне снилось, что я была в какой-то европейской стране, снимала квартиру или что-то типа того, и в какое-то время суток распахнула окна, высунувшись почти наполовину; ветер касался обнаженных еще или уже не исполосованных участков кожи.