— Ты — отвратительная журналистка. Твоя халтурная писанина не оценивалась бы ни одним издательством в мире.Построение вопросов — не твоя сильная сторона. Еще один повод поблагодарить меня — ты не засиживаешься до геморроя в казенном закутке муравейника и не развешиваешь фотографии близких на рогожку, прикрепляя кнопкой.
Последние слова были произнесены почти шепотом, обжигающем кожу.
Кнопка. Канцелярская кнопка с красной шляпкой. Она острая. Мне нестерпимо захотелось воткнуть зубцы вилки в онемевшую руку. Шрам на щеке вспыхнул, науськивая проткнуть еще одну щеку, чтобы у него появился брат — еще один шрам, и они бы переговаривались между собой, сводя меня с ума.
Я отрицательно покачала головой, ощущая как волосы шелестят по рюшам из муслина. Боже, что со мной. Но мысль прекрасна, не поспоришь.
— У тебя было столько информации, — горячая ладонь скользнула по позвоночнику, но после кончики пальцев затерялись в рюшах. Стоило ему коснуться обнаженных участков кожи, и мне казалось, что по телу проходит слабый электрический разряд. Его руки можно использовать вместо дефибрилляторов. Голос змея — ядовитый шепот, который продолжит звучать в голове, даже если закрыть уши. — Столько информации… От книг, колдунов, меня, дражайшей Корделии… Как говорят: «Господь, упокой ее душу?»
Майкл почти истошно хохотнул и продолжил:
— Разум, — пальцы коснулись висков, выдавив тихий вздох, — настоящий бриллиант, которому не хватало огранки, запретный плод, полный познаний. А ты и не подумала меня остановить, предотвратить все это, стать настоящим репортером. Признаю, что не вся твоя работа — дрянь, живо пишешь, но не хватает убедительности. Попробуй, убеди меня в своей правоте.
Я предприняла попытку отстраниться, сбросила ядовитые сети и сделала шаг вперед.
Для меня профнепригодность новостью не стала, как и то, что не всем желаниям суждено сбываться. В том мире, «там», это мало устраивало, но на жизнь хватало. Мне вспомнились все написанные статьи, эссе и исследовательские работы, которые успешно продавались студентам и выпускникам. Я могла бы сделать больше, к примеру, взяться за книгу. Теперь у меня достаточно материала, чтобы написать леденящую кровь антиутопию.
— Какой второй секрет?
Он засмеялся и отпустил меня. Ему хотелось сковырнуть этот гнойник до крови. Мы поменялись местами: я присела на край стола, Майкл откинулся на кресле, вытянув длинные ноги в сапогах из сияющей кожи.
— Я уже говорил, что ты не разочаровываешь? — Лэнгдон весело хлопнул ладонями по подлокотникам. — Не так быстро, ладно? Будем задавать друг другу вопросы последовательно! Занимательный факт в твою копилку: люди под необходимым давлением или импульсом — злобные ублюдки.
— О чем ты говоришь? — я вцепилась пальцами в край стола, выискивая опору, чтобы выстоять еще одну «дуэль». — Откуда такая уверенность, что мир изменится в лучшую сторону, если все уничтожить?
Майкл покачал головой и усмехнулся:
— Это уже два вопроса, а мы отвечаем последовательно, Элизе. Интересно, что говорят о тебе другие?
Я сказала, что догадываюсь и повторила второй вопрос об изменениях к лучшему. Человечество века напролет только и пыталось сделать лучше, а получалось с точностью наоборот. Технологии, конечно, облегчили наше существование, но и добавили новых проблем.
Человек — главный враг самому себе и матери природе.
Язвительная улыбка пропала с лица. Майкл чуть склонил голову, что придавало ему задумчивый вид. Я восприняла это иначе — фильтрация информации, которую следует говорить за раз, выдавать сторого порционно, как «суперфуд» — питательные кубики.
— Иди сюда, — прозвучало одними губами, но, противореча самому себе, Майкл самостоятельно преодолел расстояние между креслом и краем стола.
Я оторопела. Захотелось напомнить, что я все еще не вещь, которую можно заставить говорить, когда захочется или приказать перемещаться из стороны в сторону; но не смогла произнести ни слова.
Когда-то мы были примерно одного роста и занимались обычными вещами — гуляли на улице, играли в приставку, занимались сексом и говорили о пустяках. Когда-то не было ни ведьм, ни колдунов, ни этой школы, ни шрамов на теле.
Когда-то было всего шесть лет назад.
Мне хотелось снова быть «там», в прошлом. Лучше бы Лэнгдон направил свою неуемную энергию на что-то хорошее. Например, построил бы машину времени, которая вернула бы куда-то в детство. Снова оказаться на коленях у бабушки, слушать хрип патефона, листать мелованные страницы энциклопедий, наряжать рождественскую ель, придумывать костюм на Хэллоуин.
В носу предательски защипало. Край стола отрезвляюще впился в бедро сквозь плотную ткань юбки. Нет никакого прошлого. Пора бы уже запомнить и выбить все дерьмо из головы.
Не существует никакого Майкла, который жил с бабулей Констанс и делал речевые ошибки. Не существует никакой Элизабетты, которая любила кататься на роликах, выпивать и стремилась к знаниям, чтобы превзойти своих кумиров. Она умерла.
Умерла, — почти шепчу я. — Умерла во Флориде, ее сбила машина. Травмы несовместимые с жизнью, тело сожгли и высыпали в урну.
Умерла, умерщвление, смерть, ушла с миром. Сдохла. Больше не придет. Мертва, мертвый, мертво, мертвец. Мне казалось, что я забыла какие-то еще слова о смерти. Их же так много! Покой, упокой, кончина, гибель, погибель, скончалась. Конец.
Пощечина привела меня в чувство. Не такая болезненная и звонкая, как те, которыми славилась Мид, но приличная и действовала она получше, чем если вгонять под ногти острия вилки или царапаться о край стола. Я сразу же вспомнила, где находилась и то, что скорее всего проговорила все вслух, полагая, что сразу же станет легче. Как-то не сработало.
Майкл снова предстал растерянным, когда мой взгляд сфокусировался на его лице. Правая рука, которой он ударил меня, осталась согнутой в локте, а от ладони, будто бы исходил жар. Я провела пальцами по лицу, убеждаясь, что щека не горит, но шрам не успокаивался. Вспыхнул, словно спичка.
Странное дело, что взбудораживался только тот, что я нанесла сама ножом, а под глазом — подарок от Венебл, точнее ее трости, — белый и почти незаметный, никогда не доставлял хлопот.
Майкл повторил мои движения и большим пальцем обвел шрам на щеке, а после коснулся того, что под глазом, спрашивая при этом, чем и когда они были нанесены. Я рассказала.
— «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя?»
— Ну, в общем-то, да. Я бы назвала инициацией.
Я подумала о времени. День уже умирал, минуты в этом кабинете утекали сквозь пальцы. Мы вновь расположились по разным углам: Лэнгдон за столом, я на кофейном столике, прислонившись к подлокотнику заранее развернутого кресла. Несмотря на ход беседы, словно сочившейся гноем, возвращаться не хотелось.
— Почему ты спросил о моей заинтересованности в чужом мнении? — нет, глупый вопрос! — Подожди, не отвечай. Что ты имел ввиду, когда… О каком необходимом давлении и ублюдках шла речь?
— Разве на Третьей станции разнообразие поводов? Речь, конечно, о выживании. Достаточно двух импульсов, чтобы люди перегрызли друг другу глотки: деньги и выживание.
— А тщеславие?
— Тогда уж вспомни смертные грехи. Я уже говорил тебе, что прошлые правила — бессмысленный набор слов, которому никто не следовал. Зачастую священники становились наихудшими грешниками, плюющими на Божье слово. Впрочем, мы говорили не об этом, — осадил мой пыл Майкл. — Все сражаются за место в Раю. Ну, кроме тебя, конечно. Ты же выше этого. Вроде как.
Я потерла висок средним пальцем. Карт на руках недостаточно для возражений.
— Доносы? — я отчаянно попыталась припомнить прегрешения Галланта. — Подожди, парикмахер прикончил бабку, чтобы занять ее место? Иви прошла отбор?
— Близко, но нет. Маски спали, Элизе, а родственные узы теперь не в счет.
Я вспомнила Иви, жуткие лиловые перья на вороте халата, и жеманно произнесенное выражение «Кровь — не водица». Она донесла на внука, возможно, придумав историю, хотя, думаю, ей нет смысла фантазировать. Иви с легкостью могла заменить свое имя на его.