— Нет, нет, нет! — мне вовремя вспомнился фокус с румянцем, подсмотренный у Коко. Отпустив его запястье, я несильно защипала себя по щекам, чувствуя дрожь на кончиках пальцев, и сбитое сердцебиение. — Я в полном порядке! Видишь? Все хорошо, давай еще поговорим!
Щеки не покраснели, но шрам пробудился, засвербел комариным укусом.
Майкл не повел и мускулом, лишь чуть склонил голову на бок, будто бы без слов говорил: «Посмотри, на кого ты похожа сейчас, в кого ты превратилась». Я продолжила фальшиво улыбаться, заламывая руки. Попыталась вспомнить свой возраст и год рождения. Сбилась. Отняла от текущего года, но запуталась в числах. Выгляжу все равно старше положенного, откровенно хуево.
— Ты запустила себя, — в подтверждение мыслям нараспев произнес Майкл, заправляя одну из прядей мне за ухо. Отвратительно. Всю жизнь ненавидела, когда видно уши. — И я не о внешности. Возвращайся к себе в комнату.
Что он о себе возомнил? Я встряхнула головой и порывисто пригладила прядь снова. Настоящее неповиновение дрянной девчонки.
— Ты не сможешь вечно ссылаться на «завтра» или «следующее утро»! Рано или поздно оно настанет и тебе придется ответить на все вопросы. Не посмеешь улизнуть.
Лэнгдон усмехнулся, на губах вновь заиграла улыбка. Ситуация его забавляла.
— Я смею всё, что можно человеку, кто смеет больше, тот не человек!
Что-то знакомое.
«Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым».
— Макиавелли?
— Я был лучшего мнения о твоих литературных познаниях, Элизе! — он забавлялся без тени злобы. — Макбет.
Я согласно промычала. Шекспир. Клавдий, Полоний, Гертруда, Офелия. Она еще что-то говорила о подарках, которые не нужны, коли нет любви или подарок нам не мил, если разлюбит тот, кто подарил. Гамлет.
Не Макбет.
Я мысленно прописала себе пощечину и поставила «неудовлетворительно» за семестр. Семестр длиной в жизнь. Последнее время я ничего не читала, зрение не позволяло. Буквы расплывались или терялась суть уже в конце страницы, и мне приходилось перечитывать снова и снова. Записи в дневнике не в счет.
— У меня еще есть незавершенные дела.
Майкл не очень тонко намекнул на то, что не желает больше тратить время на глупости. Я фыркнула. Какие у него могут быть дела? На Третьей станции придуманные горы забот только у Серых, которых необходимо занимать, словно маленьких детей, чтоб те не путались под ногами Лиловых.
Когда-то глубокий порез в районе предплечья дал о себе знать, почти захрапел, но не проснулся. Летом я предпочитала говорить, что это шрам от неудачной татуировки, будто последний должен выглядеть именно так. Никто, правда, не спрашивал, но ответ всегда был подготовлен и отрепетирован.
— Не желаешь присоединиться?
Я отрицательно покачала головой. Уже присоединялась, спасибо. На завтрак вновь стоило ожидать похлебку из змей.
— Полагаю, мне следует вернуться в свою комнату, мистер Лэнгдон.
— Полагаю, что да, — согласился он, а после добавил ироничное и приторно-скользкое, облаченное в латекс: «мисс Рейзор».
Когда я пробиралась по намеченному пути до комнаты, угнетающие стены, запах похоронного бюро в закутках, витающая в воздухе ложь открылись мне одной больше не ужасающей иллюзией. Я превратилась в его любимую куколку, для которой мало одной коробки. Даже самые дорогие или редкие куклы ограниченной серии не томятся под пластиком. Им отводится место на полке среди равных или же в кукольном домике подходящего размера.
Школа Готорна — место, где Майкл открыл в себе новые стороны, нашел новых, к счастью, умерщвленных союзников. Он отправил сюда любимую машину, некогда дорогого человека, Мириам Мид; настал и мой черед.
Вся коллекция в сборе.
You are one of God’s mistakes,
You crying, tragic waste of skin,
I’m well aware of how it aches,
And you still won’t let me in.
…Though I don’t like you anymore,
You lying, trying waste of space.
Ты — одна из Божьих ошибок.
Ты — плачущая, печальная оболочка.
Я прекрасно понимаю, как это больно,
И всё равно ты меня не впускаешь.
…Хотя ты больше мне не нравишься,
Ты — лживая, занудная пустота.
— Placebo Song To Say Goodbye
___________________
* — Уолт Уитмен — «Тебе».
** — Дай мне Ромео! Если он умрет, / Разрежь его на маленькие звезды — /И станет от него так нежно небо, /Что вся земля в ночь влюбится и солнцу/ Веселому не будет поклоняться. — АКТ III, Сцена 2
*** — Не совсем уместная игра слов: Ms. Mead — Meadow — Луг.
========== 18 - Between heaven and hell ==========
…Были дали голубы,
было вымысла в избытке,
и из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал.
Вымысел — не есть обман.
Замысел — еще не точка.
Дайте дописать роман
до последнего листочка.*
Стоило повернуть дверь собственной комнаты, как меня охватило чувство, что кто-то уже был здесь. Я зажгла свечу от той, что почти догорела; задумалась: «А горела ли она раньше?».
Измерив шагами комнату, заглянула в шкаф и под кровать — самые банальные, но пользующиеся успехом места, чтобы спрятаться. Ничего не пропало лишь по той причине, что вещей и раньше не было.
Шкафы у всех набиты тряпьем, обувью и украшениями.
Я забралась с ногами на кровать, удерживая спину прямой, и развела кукольные ноги чуть шире обычного. Если куклу просто усадить на пластмассовую кровать, то она часто заваливается на бок. Мои «Барби» так и делали. Никогда не хотели слушаться. Я расправила юбку, выискивая несуществующие буквы на ткани, а после вынула из чашечек корсета смятые страницы.
Титульный лист «Дома о семи фронтонах» повредился больше, чем первая глава.
Не помню, что я написала о судьбе этих вырванных страниц, может, сказала, что сожгла, но нет. Я хранила их бережно, как и все воспоминания, что окрасились в цвет чернил на страницах книги.
С осторожностью расправив страницы, я принялась водить пальцем по чернилам. То, что хотелось забыть. Мой стыд, мое допущение. Прегрешение.
Это случилось уже в Калифорнии. Дважды. До разговора на качелях, когда пришлось ночевать под открытым небом, и стало решающей точкой — днем моего побега. Я хотела сделать историю другой, чистой, обвалять себя в сахарной пудре.
Я не знала, кто я. За кого я себя выдаю. Мне хочется прислуживать Дьяволу или же пялить глаза в пол, складывая руки в молитвенном жесте, но на стороне Ангелов?
Кто я?
Уже опустились сумерки, когда я нашла мотель, где меня согласились поселить без кредитной карточки. Единственный, блять, на всю округу, в котором никому не было ни малейшего дела до моей скромной персоны. Я устала в тот день. По большей степени от этого ребенка, чем от калифорнийской духоты, плотной настолько, что хоть режь бензопилой. В воздухе витал запах гари: поблизости горели леса.
Холодильник, покрытый слоем трехмесячной пыли, пустовал. Кроме пачки с горсткой хлопьев и коробки дешевого сока, настолько гадкого, что проще было бы хлебнуть сточных вод, ничего не было. Снаружи потек автомат-холодильник с наполовину замороженными сэндвичами. В луже валялась грязная тряпка с душком мочи, покрытая чужими волосами и комьями пыли.
Голова закипала, так что я попросила Майкла побыть ненадолго самостоятельным и кинуть на желтый матрас постельное белье, кривой горкой лежавшее на грязной обивке кресла. Под согласное мычание я вышла на поиск чего-нибудь.
Оказалось, что в этих местах повреждены линии электропередач — сухая ветка выбила фонтан искр и лишила округу шанса прохлаждаться под гудящим кондиционером. В течение почти шести часов холодильники текли, продукты кисли, а люди умирали, обмахиваясь в тени утренней газетой.
Когда я вернулась с честно отвоеванной наполовину прохладной бутылкой газировки (в ней достаточно сахара и прочего дерьма, чтобы притупить голод до утра), Майкл не сдвинулся с места: жевал залитые соком хлопья, рассматривая коробку из-под сока. Сбоку был портрет пропавшей пару месяцев назад девушки с тоненькими косичками.