Или ничего из этого.
Майкл замер, но уже через мгновение вернулся к привычной ухмылке и заведенным за спину рукам. Мне бы хотелось увидеть это действие, стоя у него за спиной. Ничуть не удивлюсь, если прямые плечи и надменный взгляд — еще одна верно подобранная маскировка, а в действительности — заламывание пальцев, отрывание заусенцев, кулаки, стиснутые до побелевших костяшек.
Он снова владел положением.
— Предлагаю разнообразить наше общение, — Лэнгдон кивнул в сторону второго кресла, вчера пылившегося в другой части комнаты. Кажется. — Ты же рвешься на свободу, не так ли? Только я один могу предоставить тебе информацию о происходящем на поверхности.
— Я уже была там, — садиться на кресло мне не хотелось. Опять придется подгибать юбки, отвлекаясь на складки ткани.
— Сколько? — раздраженно спросил он. — Пять минут?
Меня подбивало ответить “Десять”. Хватило и минуты, чтобы ужаснуться, убедиться в безнадежности выжженного дотла мира, который никогда уже не будет прежним.
Майкл принял собственное предложение, в три шага подошел к соседнему креслу и повторил вчерашний жест — откинулся на мягкой спинке. Я покачала головой, мол, спасибо, лучше постою, изображая фонарный столб. Еще немного и разревелась бы без причины.
— В общем, — начало мне уже понравилось: никакой предыстории. — Мой путь сюда пролегал уже по знакомому тебе маршруту через Техас, а точнее то, что от него осталось. Главная задача — оценить урон нанесенный Пятой станции. Жуткое зрелище, конечно, но любое запущение отвратительно. Не доезжая до Нью-Мехико, я встретил женщину, молодую мать с двумя детьми. Рваная одежда свисала на почти высушенном теле клочьями. У них не было противорадиационного костюма, но лица детей закрывали куски ткани, — Майкл ненадолго замолчал, сжал губы в тонкую линию, будто бы вновь вернулся в прошлое.
Мне представилась истощенная женщина со впалыми щеками, наполовину облысевшая. Некогда оливковая кожа стала желтой, покрылась гнойными язвами; драное платье, трещащая синтетика, которой она укрывала лица детей, позабыв, что ядовитый воздух — не дым при пожаре.
Я нервно сглотнула. Дело не в исходе истории или несчастной судьбе выживших. Я сразу переняла историю на себя, вынимая из пыльного гардероба подсознания платья-воспоминания, одно за одним. Вытягивая нитки и петли — мысли о брате и сестре, кузенах и кузинах.
Тот образ женщины стал каким-то знакомым. Я уже смело могла представить ее до случившегося. Раньше. Она мне импонировала по ряду каких-то необъяснимых причин.
Майкл продолжил:
— Меня до глубины поразила та материнская жертвенность, которая двигала ею. Но радиации не избежать. Она сказала, что проделала длинный путь, надеясь, что удастся спасти хоть кого-то из детей. Я запоздало понял, что мальчик на ее руках уже умер. Сдавшись, потеряв всякую уверенность в спасении, она умоляла об убийстве старшей дочери из милосердия. У нее не было сил сделать это самостоятельно.
Я закрыла глаза, сдерживаясь, чтобы не заскулить. Образ женщины стал ярче, обветренные губы дрожали в молитве. Убийство во имя любви. Не уверена, что хотела это слышать, но все же решила убедиться:
— Надеюсь, ты у… сделал то, что она попросила.
Надеюсь! Надежда в убийстве, мольба о смерти, прекращении агонии из милости. Я почувствовала родственные чувства к этой женщине — сама просила об этом изо дня в день.
Майкл отрицательно покачал головой. Я внимательно посмотрела на него, улавливая во взгляде раздражение, легко принимаемое за тревогу. Не покидало чувство упущения какой-то важной детали. Ну же! Что прошло мимо ушей?
Лэнгдон вызвался помочь, словно восполняя пробел в проявлении милосердия.
— Разве я мог причинить вред твоим близким… Неужели ты хочешь кончить также?
Близким.
Кусочки пазла, которые я отказывалась развернуть на сто восемьдесят градусов, сделали это самостоятельно, точно по двойному нажатию кнопки мыши. Картинка в воображении сложилась. Мачеха. Я совершенно забыла, что у них родился второй ребенок, мальчик; еще пожалела, что это не дочь, хотела увидеть свою тезку.
Мачеха, настойчиво желающая наладить отношения, выкладывающая в социальные сети нашу единственную совместную фотографию в день моей смерти с грустной подписью: «Нехватает тебя, малышка. Спи с миром», убеждающая всех (и в первую очередь саму себя) в счастье быть одной семьей с такими замечательными крошками.
«Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко».
Я снова оказалась там, теряя контроль в кабине крылатой машины, может, злосчастного беспилотника, вышедшего из строя. Впереди — голубое безоблачное небо: никакой земли, никаких небоскребов. Голоса в голове не молвили ни слова — их не было. Я ждала их, как последнюю стадию шизофрении, как званых гостей, для которых припасены отдельные приборы и выставлен стул во главе стола.
Бросившись к креслу, я с силой зарядила Майклу пощечину, мгновенно ощущая обжигающую боль в правой руке. Он к ней не причастен.
— Ты сволочь! Ненавижу! Скотина! Сволочь! — слова так и летели изо рта, пока пальцы так и норовили впиться в наглые глаза, выдавить их. Удалось только задеть коротким ногтем веко, жалея, что не так давно распрощалась с длиной.
Я его гнева не боялась. Я его вообще не боюсь. Плевать, подумаю о последствиях после.
Силы покинули слишком быстро, и я упала на колени, задыхаясь от ненависти, сдавливавшей легкие, словно то наказание по приговору суда над Салемскими ведьмами. Французское красивое название.
— Держишь меня здесь за нихуя, за скот, устроил скотный двор, — голос перешел на шепот. — Ты… Все ты виноват. Что ты сделал со мной. Что ты сделал с миром. Н-н-ненавижу…
От нахлынувшей первобытной ярости хотелось биться головой об пол.
Не знаю, что именно пошатнулось в сознании. Я никогда не была так близка с мачехой, чтобы бросаться с боем Антихриста, отстаивать ее честное имя и кричать так, что, наверное, слышали в каждом уголке бывшей школы. Воспоминания полезли наружу, а вместе с ними змеями, теми самыми змеями, гнев, распирающий изнутри.
Я тяжело дышала через рот, согнув, будто шарнирные, ноги в коленях. Подол платья образовал вокруг меня круг неприкосновенности, точно никому не подвластно зайти в него, наступить на лиловую ткань, и, наконец, выбить из меня все дерьмо. Поднять глаза я не решалась, плевать, пусть зализывает раны. Странно, что папочка позволяет ему унижаться, получать увечья от руки ведьмы, хоть и слабой, никчемной, владевшей когда-то только раскладами Таро. Я посмотрела на правую руку. Ладонь все еще жгло так, словно верхний слой эпидермиса был счесан и сверху залит острым соусом.
— Что ж, — Майкл подал голос первым, перешагнув через меня, точно я стала не больше, чем лужа воска на полу. — Свое дело я сделал — рассказал ценную, как по мне, информацию о происходящем снаружи. Отвечая на твой вопрос… У меня рождается встречный. А что Ты сделала с собой?
Я внимательно следила за его движениями, давясь возмущением.
— Прошу прощения?
— Посмотри, что Ты сделала с собой, — он не указывает, только «тычет» в каждый незримый шрам, проверяя реакцию: зажмурюсь от боли или нет. — Как ты спустила свою жизнь, опустилась на самое дно. Что Ты сделала для сегодняшнего дня? Помыла руки антисептическим гелем? Порой мне кажется, что ты способна только на жалость к себе или к окружающим. Вечно нужен кто-то, кого бы ты могла жалеть, защищать, почти мать Тереза, только сестра. И, пожалуйста, — Лэнгдон вскинул руку, — не нужно оправдываться.
На его самовлюбленном лице не было и царапины, возможно, я переоценила свои силы. Вновь хотелось выдавить ему глаза, выколоть вилкой. Майкл вновь сидел за столом, одна рука кажется покоилась на колене, другая на подлокотнике стула.
— А что же ты? Кто тебя сотворил? Ты просишь у «Отца» помощь, не имея ничего. Кто тебя направил на этот путь? Еще недавно ты приходил хныкать на жизнь, на то, как злые ведьмы обидели и забрали у тебя игрушки. Не поверю, что ты сам «сделал» себя.