Я спустилась вниз, бросив беглый взгляд на подарки под елью, которые родители положили, надломив печенье для Санты. Отец всегда отламывает левую ногу пряничного человечка. Может, традиция у него такая.
В этих стенах мне всегда хотелось курить. Я сидела в автомобильном салоне в тонкой пижаме и накинутой сверху куртке. Снежная труха тонким слоем укрыла лобовое стекло. Надеюсь, обойдемся без заморозков. Не хотелось бы отскребать снег с машины. К последнему (снегу, не машине) я относилась с опаской, хоть и психиатр говорит, что нет поводов для беспокойства.
Пару лет назад, наверное, в две тысячи семнадцатом, когда отец с семьей снял небольшой дом поближе к штату Висконсин, и, разумеется, пригласил (без принятия отказа) на Рождество, пошел снег. Для тех краев это не было новостью. Отец сразу же поднял весь дом, радостно провозглашая о мелкой трухе, успевшей замести крыши соседних домов. Сестра прильнула к стеклу, тыча пальцем в каждую снежинку, шепелявя, что они похожи на звезды.
Сюрприз для обеих дочек, — произнес отец, обняв нас за плечи. — Твой первый снег, верно, Элизе?
Я хотела было согласиться, но… Я уже видела снег, кружилась под этой мелкой трухой где-то в чаще леса, и мир вращался каруселью вокруг меня. Кто-то был со мной и превратил молекулы воды в снег.
Отцу, конечно, не сказала, но переспросила о своем детстве.
Психиатр предположила, что мне это приснилось или же я видела подобное в каком-то фильме. Я пересмотрела все подходящие фильмы и ожидаемо ничего не нашла.
Хорошая новость в том, что снег — редкое явление для Нового Орлеана.
В восемь утра сестра будит меня, чтобы раскрывать подарки. Родители выполняли каждую прихоть. От мачехи мне достался вафельный халат с рукавами три четверти. Неистово хотелось впиться ей в лицо. Сестра попросила незамедлительно померить мой подарок, добавляя, что присутствовала при его выборе.
Рукава обнажают четыре глубоких рубца на запястье. Нужно было резать вдоль. Мачеха делает вид, что все в порядке. У нее же, сука, идеальные запястья! Ни единого изъяна. Так и хочется вырезать свое имя на тонкой оливковой коже.
Хорошо, что завтра я уезжаю.
По дороге в Новый Орлеан я говорила себе, что все хорошо. Не верю, конечно, ни минуты в заученное вранье, но подобная терапия — неотъемлемая часть моей рутины. Мама позвонила ровно в три, спросила, как все прошло, передала привет из Германии. Каждый год она выбирала новую страну в канун Рождества, звала поехать с ней. Я отнекивалась, врала, что скучаю по картофельному салату. Мама из раза в раз не настаивала.
Психиатр любил говорить, что в один день все образуется, я проснусь новым человеком, лучшей версией самой себя. Думаю, она тоже в это слабо верила. «Снег» что-то всколыхнул в моей психике, послужив отправной точкой в новые ебеня сумасшествия. По другому уже не умею изъясняться, когда речь заходит о ментальном здоровье.
Говорят, весной у психов обострение. У меня летом. По мере приближения «одной даты» я брала отпуск на работе, выключала телефон и закидывалась снотворным до следующего дня, когда снова все в порядке. Мама ездила на кладбище, мачеха устраивала поминальный ужин, отец… Хрен знает, что он делал.
Пару месяцев назад я снова подумывала лечь в клинику. У меня паранойя неминуемого апокалипсиса. Психиатр говорит, что нет причин для беспокойства и этого никогда не произойдет. Я ей не верю. Мне кажется, что я выживу, если это произойдет, останусь последним человеком на планете. Мама поддерживает меня, шутливо обещает, что застрелит, когда по телевизору объявят о баллистических ракетах.
Сегодня мне двадцать четыре. Пиздец. Мама со смехом поздравила меня, я же пересчитала трижды, надеясь, что мне около восемнадцати, но нет. Тридцать лет уже ближе, чем сладкие, словно ириски, семнадцать.
Я изо всех сил делала вид, что мне не двадцать четыре, что у меня нет дня рождения. Просто становлюсь старше год от года.
Мама встретила меня с работы. Она недавно сделала несколько «уколов красоты», как она любит называть эту хрень, а потому мимика ее стала хуже. Мама говорит, что я прекрасно выгляжу. Мне бы хотелось в это верить, но зеркало в офисе говорит иначе. Отец обошелся сухой открыткой.
— Торт не видно за свечками, — шутливо захныкала я, смотря на двадцать четыре красных, будто кровь, свечи. Воск медленно стекал на шапку взбитых сливок. Представилось, как они оставляют следы над губой.
— Вся проблема в торте, а не в возрасте, — подбадривала мама и попыталась улыбнуться. С процедуры прошло не так много, а потому улыбка, кажется, причиняет ей дискомфорт. Мама уже не похожа на Шэрон Тейт. — В следующем году мы закажем торт больше.
Следующий год. Не хочу, чтобы мне было еще больше лет, чем сейчас.
Я задула свечи, а после долго всматривалась в причудливую дымку. Через три недели после восемнадцатого дня рождения меня забрали домой из клиники. Погода была на редкость хорошая.
Медсестра — сама приветливость, проговорила напутственную речь, пожелала, чтобы я не появлялась на ее глазах больше. Это не со злобы, а истинное проявление доброты. Мне тоже хотелось больше не возвращаться, но что-то подсказывало, что меня хватит ненадолго. Здорово, если на неделю, а не на день.
Дома убрали все фотографии, попрятали ножи, вилки, бритвы, точилки для карандашей. Я и не пыталась. Бабушка вынесла торт, сказала, что сама испекла. Коржи добротно промазаны кремом, сверху посыпаны кокосовой стружкой. Не люблю ее. Мне нравится сахарная пудра. Бабуля старалась, поэтому я улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не разреветься и не напомнить, что мой день рождения остался в прошлом. Восемнадцать свечей — золотых, розовых, голубых, красных. Они должны были придать яркости, добавить красок в этот день, но ничего, кроме печали, не ощущалось.
Пальцем я смазала восклицательный знак после слов, выведенных кремом: «С днем рождения». Теперь красовалась длинная линия. Отрезок, напоминающий один из шрамов на перебинтованной руке. Захотелось снять белую повязку.
Об университете и речи не было. Я сразу же взяла академический год, который провела не отрываясь, а учась любить себя, не причинять вред. Семья влезла в долги, чтобы чужие люди заботились обо мне, дарили те эмоции, которые я недополучила дома. Отец за это время заметно охладел и говорил, что я была любимым ребенком и все мои проблемы лишь у меня в голове.
Мама приносила книги в мягких обложках. Такими не расцарапать руку, а уголком обложки не проткнуть глаз.
Другие боролись за мою жизнь, не давали погрязнуть в гневе и первобытной ярости. Я была им благодарна. Правда.
На следующий год я вернулась в университет. Моей соседкой был темнокожая футболистка по имени Фей. Она сказала, что у нее есть прозвище Фей-забей. Я покачала головой и сказала, что у меня «Рейзор». Фей засмеялась. Раньше с ней жила какая-то Кики, но она залетела и поспешила под венец за единственного торгаша снаффом — некого Лесли. Я сочувственно покачала головой.
Перед началом учебного года нам сказали, что Фиби — девушка этажом ниже была зверски убита во Флориде. После этой новости меня вырвало. Мне казалось, что я знаю что-то об этом, но не могла вспомнить ровным счетом ничего.
***
Он пришел в черную пятницу после Дня благодарения. Я с порога завопила, что не покупаю ни пылесосы, ни косметику, ни что-то еще. Думала захлопнуть дверь перед ним, но он распахнул ее одним взмахом руки.
— Это ваших рук дело? — разъяренно кричал он, размахивая в руках какой-то книжкой. — Вижу, что ваших!
Я пригрозила полицией. Вряд ли они приедут, у них в участке до сих пор разъяренные толпы желающих накупить уйму дерьма на распродаже.
Он бросил мне в лицо книжку Натаниэля Готорна с криками: «Читайте! Читайте!».
Воспоминания страница за страницей облизывали солеными волнами разум. Хотелось радостно завопить «Я не сумасшедшая!».