Я не хотел становиться певцом. Это была не та жизнь, о которой я мечтал. Но я чувствовал, что у меня нет выбора. Я вдруг осознал, насколько завишу от графа. Мои обязанности стали пустяковыми, а траты на моё образование – очень большими. Я не мог вечно жить из его милости. Я был обязан встать на ноги, а он указал мне путь.
Я сказал, что хотел бы стать певцом, и, если он поможет мне, я отплачу ему, когда буду зарабатывать на жизнь сам. Он не обманулся. Язык долга и обязанностей был чужд нам. Граф сказал, что был эгоистом. Он привязал меня к себе золотыми нитями покровительства и денег, и видит лишь один способ освободить меня. Он выделил мне содержание – достаточное, чтобы одеваться, держать коня и вести жизнь джентльмена. Он сказал, что это fait accompli,[100] и я ничего не могу изменить. «А теперь, - добавил он, - мы можем быть добрыми друзьями. Я больше ничего не буду делать для вас, а вам не нужно беспокоиться о том, чтобы не показалось, будто вы выслуживаетесь. Вы сильно разочаруете меня, выказывая чувство долга. Джентльмен должен иметь принимать чужие услуги, а для человека с чувством собственного достоинства это труднее, чем оказывать их самому».
- Похоже, он хороший человек, - сказал МакГрегор, - несмотря на нерегилиозность. Я бы хотел быть с ним знакомым.
- В каком-то смысле, вы знакомы. Многое хорошее, что досталось мне не от отца, вложил Арман д’Обре.
- И ты поехал в Италию, - продолжал расспросы доктор, - и маркез Лодовико взял себе в голову сделать из тебя певца.
- Да. Но эту часть истории вы уже знаете.
- Я знаю то, что теперь знают всё, - проворчал МакГрегор. – Ты не счёл нужным рассказать раньше.
- Я боялся, что так вы не дадите мне приехать в Милан.
- Тогда почему ты продолжал всё скрывать, когда я приехал сюда за тобой?
- Присоединившись ко мне в расследовании, вы подвергли себя большей опасности, чем сами подозревали. Единственное, что я мог сделать, чтобы защитить вас – это оставить в неведении.
- Ты решил, что мне нельзя доверять, - обвинил МакГрегор.
- Я решил, что вы – самый честный и прямой человек, которого я знаю, и не хотел, чтобы вы шли против своей природы ради меня.
- Вздор! Ещё не слышал такого учтивого способа сказать, что человек не умеет хранить тайны.
Джулиан прекрасно понимал, что даже сейчас не рассказал МакГрегору всей правды. Но стоит ли ему знать о задании от «Ангелов»? Они с доктором покидают Италию. Пусть лучше ему будет нечего скрывать от полиции.
- Я думаю, Брокер знал всё с самого начала, - заявил МакГрегор.
- Да. Полагаю, я немало вырос в его глазах, когда он узнал, что меня ищет полиция целой страны. Но когда он осознал, что я собираюсь сам отправиться в их когти, он был потрясён. Это противоречила каждой догме его кредо.
- А что скажут твои лондонские знакомые об этих эскападах в роли Орфео?
- Скорее всего, подробности всего случившегося никогда не поймут даже в Милане. Когда они доберутся до Лондона, они будут едва напоминать правду. Всё будет казаться пустой забавой, на которую я пустился из-за пари.
- Люди могут захотеть услышать твоё пение, - предупредил МакГрегор.
Джулиан пожал плечами.
- Я скажу, что бросил петь, когда узнал, что теноры носят фланелевые шейные платки и корчат невыразимые гримасы, когда берут любую тону ниже высокой «Си».
- Такими остротами ты сможешь отделаться от своих лондонских друзей. Но я знаю, что ты искренне говорил маэстро Донати, что для тебя значило пение. Как с таким даром ты можешь его бросить?
- Меня к этому не приучали. Моя мать выступала на сцене, но она умерла родами. Отец воспитывал меня как джентльмена, пусть и жил в стеснённых обстоятельствах.
МакГрегор кивнул.
- Ты рассказывал, что семья отвергла его из-за этого брака. Ты хочешь сказать, он бы не одобрил, если ты бы стал певцом?
- На самом деле, он мог бы обрадоваться, - задумался Джулиан. – Он всегда говорил, что у матери был прекрасный голос.
- Так что же тебя останавливает?
- Это не занятие для джентльмена.
- Ты хочешь сказать, что позволишь Божьему дару уйти впустую, потому что это не понравилось бы людям из лондонских гостиных?
Какое-то время Джулиан молчал. Он подошёл к открытому окну и смотрел, как деревья купаются в лунном свете, а на востоке мерцает озеро.
- Когда мне было девять или десять, мы с отцом отправились отнести несколько рукописных страниц книготорговцу на Патерностер-роу. Отец стал писателем после смерти матери. Он переписывал тексты красивым почерком, переводил, составлял указатели – брался за любую работу, что давали книготорговцы. Это было в январе – в холодный и ветреный день. Отец тогда закутался в старый плащ и залатанные ботинки, а на плечи накинул побитую молью зелёную шаль. У него был синий нос и пальцы – я видел это в прорехах на перчатках. Каким жалким казался я, один Бог знает.