– И кто же должен узнать, настоящие или нет Мишкин и Лазарев прибыли в Израиль?
Советник по вопросам безопасности пожал плечами и сказал:
– Кто-то, кто будет на этой смотровой площадке. У них есть коллега здесь в Израиле, который может узнать их, а скорее – кто-то, кого могут узнать Мишкин и Лазарев.
– А после того как узнают?
– Предположительно, для прессы будет передано какое-то сообщение или сигнал, которые должны будут подтвердить захватившим «Фрею», что их друзья достигли Израиля и находятся в безопасности. Без этого сообщения они будут думать, что их обманули и будут продолжать свои действия.
– Кто-то еще? Здесь, в Израиле? Мне это не нравится, – сказал Беньямин Голен. – Может быть, мы и обязаны оказать гостеприимство Мишкину с Лазаревым, но больше никому. Приказываю установить негласное наблюдение за этой смотровой площадкой. Если кто-нибудь на этой террасе получит сигнал от тех двоих по прибытии, проследите за ним. Позвольте ему передать его сообщение, а затем арестуйте.
На «Фрее» утро тянулось умертвляюще медленно: Эндрю Дрейк искал каждые пятнадцать минут на волнах своего портативного приемника выпуски новостей на английском языке, выбирая «Голос Америки» или Всемирную службу Би-Би-Си. Но они сообщали одно и то же: взлета пока не было, механики по-прежнему работали над починкой дефектного двигателя «Домини».
Вскоре после девяти утра на территорию авиабазы Гатов допустили четырех радиожурналистов, выбранных Дрейком в качестве свидетелей отлета самолета; в сопровождении военной полиции их провели в офицерский клуб, где предложили кофе и сухое печенье. Оттуда установили прямую телефонную связь с их берлинскими агентствами, где имелись условия для поддержания постоянной радиосвязи с их странами. Никто из них не встретился с Адамом Монро, который занял личный кабинет начальника базы и разговаривал оттуда с Лондоном.
В тени крейсера «Аргайлл» ожидали своего часа стоявшие на привязи быстроходные катера «Катлес», «Сейбр» и «Симитар». На «Катлесе» майор Фэллон собрал свою группу из двенадцати отборных коммандос Специальной корабельной службы.
– По-видимому, начальство собирается отпустить тех ублюдков, – сообщил он. – Где-то через пару часов они вылетят из Западного Берлина в Израиль. Они должны прибыть туда примерно через четыре с половиной часа. Поэтому сегодня вечером или ночью – если они, конечно, сдержат свое слово, – террористы оставят «Фрею». Мы не знаем пока, куда они отправятся, но, по всей видимости, в сторону Голландии. С той стороны море свободно от кораблей. Когда они отойдут от «Фреи» на три мили и выйдут из зоны действия маломощного маленького передатчика-детонатора, при помощи которого могли бы взорвать заряды, эксперты Королевских ВМС заберутся на борт «Фреи» и разминируют заряды. Но это уже не наше дело. Мы обязаны взять этих ублюдков, и этот Свобода – мой. Мой, понятно?
В ответ последовало несколько согласных кивков и улыбок: их непрерывно готовили к активным действиям и именно их у них отобрали. Охотничий инстинкт был у них на высоте.
– Их катер имеет значительно меньшую скорость, чем наши, – резюмировал Фэллон. – У них будет преимущество в восемь миль после старта, но, по моим подсчетам, мы сможем догнать их за три-четыре мили до берега. У нас над головой болтается «Нимрод», который поддерживает постоянную связь с «Аргайллом». С «Аргайлла» нам укажут направление их движения. Когда мы приблизимся к ним, включим наши прожектора. А когда заметим их – ликвидируем всех. Лондон сказал, что никто не заинтересован в пленных. Не спрашивайте меня, почему; может быть, их хотят заставить замолчать по причинам, которые нам не известны. Нам дали работу и мы обязаны ее выполнить.
В нескольких милях от них капитан Майк Мэннинг также следил за томительным ходом минут: он также ожидал известия из Берлина о том, что механики закончили ремонтировать двигатель «Домини». Пришедшая поздно ночью новость, когда он сидел без сна в своей каюте, ожидая страшного приказа открыть огонь и уничтожить «Фрею», поразила его. Совершенно неожиданно правительство Соединенных Штатов изменило свое мнение, которого придерживалось с предыдущего захода солнца: оно не протестовало теперь против освобождения тех двоих из Моабита и не собиралось, судя по всему, превращать «Фрею» в пар, чтобы предотвратить их освобождение, – напротив, Вашингтон не имел теперь никаких возражений. Однако в этот момент он чувствовал больше всего огромное облегчение – облегчение от того, что убийственный приказ отменен, если только… Если только опять что-нибудь не сорвется. И он знал, что сможет быть полностью спокоен только тогда, когда оба украинских еврея приземлятся в аэропорту Бен Гурион; только тогда он сможет забыть о приказе обстрелять «Фрею» и превратить ее в погребальный костер; только тогда этот приказ станет частью истории.
В без четверти десять в камерах, расположенных в подвалах казарм Александер авиабазы в Гатове, Мишкин и Лазарев стали отходить от воздействия наркотиков, которые им ввели в восемь часов утра. Почти одновременно с этим часы, которые Адам Монро повесил на стены в их камерах, ожили: стрелки начали двигаться по циферблату.
Мишкин покачал головой и протер глаза. Он чувствовал сонливость, голова немного кружилась. Он отнес это на возбуждение и бессонную ночь. Он бросил взгляд на часы, висевшие на стене: они показывали две минуты девятого. Он знал, что когда его и Давида Лазарева вели через дежурку в камеры, висевшие там часы показывали ровно восемь. Он потянулся, спрыгнул с койки и стал мерять шагами камеру. Пять минут спустя то же самое стал делать Лазарев, сидевший в дальнем конце коридора.
Адам Монро прошел в ангар, где уорент-офицер Баркер все еще возился с правым двигателем «Домини».
– Как дела, мистер Баркер? – спросил Монро.
Многоопытный механик высунул голову из чрева двигателя и, доведенный до белого каления, осведомился у стоявшего внизу штатского:
– Могу я спросить, сэр, сколько еще я буду играть эту комедию? Двигатель в полном порядке.
Монро бросил взгляд на свои часы.
– Сейчас десять тридцать, – сказал он. – Я хочу, чтобы ровно через час вы позвонили в комнату, где собираются экипажи самолетов, и в офицерский клуб и сообщили, что самолет готов к вылету.
– Значит, в одиннадцать тридцать, сэр, – сказал уорент-офицер Баркер.
В своей камере Давид Лазарев вновь посмотрел на стенные часы. Ему казалось, что он шагал по камере не больше получаса, но часы показывали девять. Час пролетел – и показался очень коротким. Правда, посиди в полной изоляции в камере, и время станет играть с тобой странные шутки. Часы, в конце концов, должны идти правильно. Ни ему, ни Мишкину не пришло в голову, что часы шли с удвоенной скоростью, чтобы восполнить потерянные сто минут их жизни, а также чтобы их показания полностью соответствовали другим часам ровно в одиннадцать тридцать.
В одиннадцать премьер Ян Трейдинг позвонил из Гааги правящему бургомистру Западного Берлина.
– Что, черт побери, происходит, герр бургомистр?
– Не знаю, – вскричал доведенный до предела берлинский чиновник. – Англичане сказали, что они почти закончили ремонтировать свой проклятый двигатель. Почему, дьявол бы их побрал, они не могут воспользоваться авиалайнером Бритиш Эйрвэйс из гражданского аэропорта, я не могу понять. Мы бы возместили им убытки по отвлечению одного такого самолета от регулярных полетов, чтобы он отправился в Израиль всего с двумя пассажирами.
– Ладно, информирую вас, что через час эти сумасшедшие на «Фрее» собираются сбросить за борт сто тысяч тонн нефти, – сказал Ян Трейдинг, – и мое правительство возлагает всю ответственность на англичан.
– Полностью с вами согласен, – сказал голос из Берлина. – Все это – полное сумасшествие.
В одиннадцать тридцать уорент-офицер Баркер закрыл крышку двигателя и спустился вниз по лесенке. Он подошел к висевшему на стене телефону и позвонил в офицерский клуб-столовую. К телефону подошел начальник авиабазы.