— Черт побери, — пробормотал подле меня Карл. — Черт побери, за что мне все это?
Он покинул свое место. Эдуард напрягся, когда король подошел к Марго. Карл положил руку на корону своей сестры и стал поднимать и опускать ее, изображая утвердительный кивок.
У Марго от ярости и унижения сморщилось лицо, но кардинал воспринял это как согласие и назвал Наварра и Марго мужем и женой. Толпа громко возликовала. Молодые поднялись, и кардинал представил их собравшимся: Генрих де Бурбон, король Наварры и принц Франции, и его жена Маргарита де Валуа, королева Наварры и принцесса Франции.
Я поднялась, обняла дочь и ее мужа. Тут же свет померк перед глазами. Я посмотрела под ноги и увидела расползающееся темное пятно. Оно быстро разошлось по сторонам, и вся платформа сделалась алой.
Марго обвенчалась с королем-гугенотом, но этого оказалось недостаточно.
Что-то побудило меня обернуться и взглянуть вниз. На северном конце платформы, вблизи стражника-швейцарца с алебардой, находился Козимо Руджиери.
Он стоял рядом с группой гугенотов в черных одеяниях и мог бы показаться одним из них, если бы не красные шелковые полосы на черных рукавах и бриджах. Минувшие тринадцать лет наконец-то сказались: в иссиня-черных волосах появились серебряные пряди, плечи заметно ссутулились. Среди ликующей толпы Козимо один не улыбался, а мрачно взирал на меня.
Я хотела подбежать к нему, спросить, видел ли он, как и я, потоки крови. Но я могла лишь смотреть на него, пока Эдуард на меня не шикнул: настала пора для церемонии по католическому обряду. Наварр и гугеноты остались на площади, а я неохотно вошла в собор вместе с остальными.
Когда ритуал закончился и мы вернулись на платформу под оглушительный перезвон пяти колоколов Нотр-Дам, я обвела глазами толпу, но Руджиери не нашла.
После банкета во дворце кардинала насытившиеся гости потянулись в бальный зал Лувра. Я танцевала, беспокойно посматривая на дочь. Та вроде бы смирилась со своей участью: танцевала и, судя по всему, искренне улыбалась, хотя и старалась избегать восхищенных взглядов молодого супруга.
Я неразумно ринулась в вихрь сальтареллы[28] и, вернувшись на место, стала обмахиваться веером. Посол Цунига встретился со мной глазами и жестом отозвал в сторону. Он, как и я, вдоволь напрыгался и накрутился в энергичном танце, по лицу его струился пот.
— Madame la Reine, простите меня, — задыхаясь, начал посол. — Я не хочу испортить вам торжество, но должен выразить протест.
Я нетерпеливо нахмурилась.
— Что еще, дон Диего?
— Все тот же невоспитанный Колиньи. Пойдите послушайте его: он открыто хвастает, что вернется с победой из Нидерландов и бросит к ногам Карла поверженное знамя Испании. Как я могу оставаться спокойным, когда оскорбляют моего короля?
Мой веер замер.
— Он предатель, — сказала я тихо, — и скоро заплатит за свои преступления против нашего и вашего короля. Но не сегодня, дон Диего. Сегодня мы празднуем свадьбу моей дочери.
Посол заинтригованно наклонил голову. Это означало, что он хорошо понимает то, о чем я умолчала, и постарается забыть о нашей беседе.
— Благодарю вас, Madame la Reine. — Посол поцеловал мне руку. — В таком случае я должен извиниться, что помешал вам в этот радостный день.
Я бы не отказалась послушать самонадеянные речи Колиньи, но сдержалась. Мне не хотелось, чтобы он видел, как я реагирую на его наглые выпады. Внимая музыке, я досидела до конца вечера, когда большинство гостей разошлось.
Незадолго до завершения бала ко мне подошел усталый Наварр.
— Тетя Катрин, — обратился он ко мне, — могу я поговорить с вами наедине?
— Конечно. — Я похлопала по пустому стулу рядом с собой. — Теперь ты мой сын.
Он сел и протянул мне маленькую бархатную коробочку и запечатанное письмо.
— Это от моей матери. Она просила передать вам это после свадьбы.
Послание было адресовано мне. Я тотчас узнала четкий почерк Жанны, ведь во время подготовки к свадьбе мы с ней составили множество списков того, что потребуется.
— Я прочитаю это попозже, в одиночестве, — сообщила я и сунула бумагу в рукав.
Затем я открыла пыльную коробочку. Внутри, на белом шелке, пожелтевшем от времени, лежала брошь из большого прекрасного изумруда, окруженного бриллиантами.
— Как изысканно! — воскликнула я. — Должно быть, она стоит целое состояние. Но я никогда не видела ее на твоей матери.
— Я тоже, — признался Генрих. — Не знаю, как она ей досталась, но мама хотела подарить ее вам. Ее фрейлина обмолвилась, что письмо мама написала на смертном одре.