— Только прошу…
Слова застряли у меня в глотке, горло сдавило, из глаз хлынули слезы. Чтобы их спрятать, я опустила голову и продолжила:
— Только прошу, позвольте мне, по мере моих слабых способностей, быть полезной вам и вашему сыну. Прошу вас, не отсылайте меня. Я счастлива буду служить женщине, которая станет женой Генриха. Если только я смогла бы остаться…
Опустившись на колени, я закрыла лицо и зарыдала. Я унижалась, но мне было все равно. Мое воображение рисовало Генриха, окровавленного и умирающего из-за того, что меня от него услали и мне не удалось его спасти.
Когда наконец-то я подняла глаза, зареванная и задыхающаяся, то увидела, что Франциск стоит у стола. Его переполняли эмоции. Глубоко сидящие глаза расширились, он быстро дышал, но какова была причина, страх это или гнев, я не знала. Я могла лишь, оставшись на коленях, вытирать платком глаза и ждать бури. Я ненавидела саму себя. Моя судьба была мне неподвластна, она даже Богу не была подвластна. Ею поочередно владели то повстанцы, то Папа, то король.
У Франциска дернулась щека, как в тот яркий октябрьский день, когда на его глазах разодрали на куски Монтекукколи.
— Катрин, — прошептал он.
На его лице поочередно сменялись чувства: сомнение, печаль, а потом решимость. Он обошел стол и осторожно поднял меня за плечи.
— Ни один святой не был еще так унижен, — сказал он. — Нам всем нужно учиться у тебя. Сам Господь захотел, чтобы ты стала женой моей сына и моей дочерью. В моем суде никогда не поднимут вопрос о разводе.
Король поцеловал меня в щеку и заключил в объятия.
Если бы я пыталась им манипулировать, то прижалась бы к нему и стала бы рыдать для пущего эффекта, но я говорила от чистого сердца. Наверняка он услал бы меня прочь, если бы я стала умолять его оставить меня женой Генриха. Но в первый же день нашей встречи его величество полюбил меня за мое унижение. Ему надо было только об этом напомнить.
Я была в безопасности, но лишь на время. Пока не рожу Генриху ребенка, буду ходить по краю: герцогиня так просто не сдастся; впрочем, Луиза де Гиз пока слишком юна.
Я почувствовала облегчение, когда король Франциск решил выдать Жанну за германского герцога. Тот собирался заплатить большие деньги. Война — дорогостоящий бизнес, а деньги для Франциска на тот момент значили больше, чем наследники. Жанна не отличалась особенной привлекательностью: нос у нее был слишком длинный и толстый, губы и подбородок — слишком маленькие. Но она была умна, как и ее мать, а зеленые глаза и густые ресницы невероятно красивы. Она уселась в карету, идущую в Дюссельдорф, и я с ней попрощалась. Думала, что больше мы не увидимся.
Генрих, вероятно расстроившись, что нас с ним разведут нескоро, попросил разрешения сражаться в Провансе. Король поначалу ему отказал. Он только что потерял одного сына и не хотел рисковать жизнью другого. Однако Генрих был настроен решительно, настоял на своем и присоединился к генерал-лейтенанту Монморанси на юге.
Когда Генрих уехал, у меня появилось время обдумать свое положение. Муж мой был по натуре человеком верным и отдал свое сердце и тело Диане де Пуатье, а значит, ему была ненавистна мысль о том, чтобы делить постель с другой женщиной. Я рассуждала так: если мне удастся зачать наследника, Генриху не будет нужды часто приходить в мою спальню, когда он вернется с войны.
Вскоре после аудиенции с королем я пошла к королеве Элеоноре и изъявила желание поговорить с ее фрейлиной, Дианой де Пуатье.
Королева любезно согласилась, хотя и она, и ее свита понимали всю странность моего поведения. Мы с мадам де Пуатье радушно относились друг к другу, когда наши пути пересекались, однако во всех других случаях избегали одна другую, и все понимали почему.
Мадам де Пуатье ездила верхом как мужчина и не стыдилась показывать икры и лодыжки. Подобно мне, она отказывалась от услуг грума и твердо держала поводья. Лошадь у нее была белая, наверное, специально подобранная в тон ее одежды. День выдался бесцветный, необычно холодный для здешних мест: заиндевевшая трава, мрачное серое небо. Несмотря на такую погоду, я предложила Диане покататься со мной и увела подальше от дворца и чужих ушей. Грум следовал на расстоянии, на всякий случай: вдруг дорогу нам преградит кабан. Когда настал момент для серьезного общения, я подняла руку в перчатке, сигнализируя, что грум должен отстать. Мы с Дианой удалялись, пока фигура грума не стала больше горошины. Никто не должен был понять тему беседы по выражению наших лиц.