Пятый почувствовал, как закипает от злости. Этот жирный хряк в рясе устраивал перед Алёной и Машей шоу. Тупой идиот…
Коля бросил взгляд на Алену. Ему как никогда захотелось обнять её, поцеловать, почувствовать запах её волос. Она находилась от него в нескольких шагах, но он не мог даже коснуться её. Эта мысль сводила с ума.
— Алена, прекрати этот цирк, — как можно спокойнее сказал Пятый. — Неужели мне опять все снится? Почему Кивир не может успокоиться? Почему не перестанет перекидывать меня с одной мнимой реальности в другую?
— Я не Алена! — закричала она. — Я Ольга! Ольга! Понял! Я больше не могу так жить, у меня нет сил. Очнись, очнись, очнись!
Крик перешел в шепот. Но она всё повторяла и повторяла: очнись.
Видимо, священник не ожидал от неё подобной выходки, потому что смолк и принялся неотрывно пялиться на него, Пятого.
— Папа…
Дочка стояла в углу комнаты и сжимала в руках куклу.
— Не говори с ним, — сказала Алена.
— Почему? — спросил Пятый.
— Потому что вчера ты её чуть не убил, псих долбанный! Ребенок к тебе не подойдет ближе, чем на три метра.
Пятый попробовал вспомнить. На какой-то миг он даже ощутил, как настоящая память ожила перед глазами: огромная, помятая бредовыми снами, текучая, влажная в первозданных красках подсознания. Но этот миг прошел также быстро, как и появился.
— Игорь! — закричал священник. — Неси зеркало.
Дверь комнаты распахнулась, и на пороге появился парень-служка, держащий в руках большой странный предмет. Пятый поймал себя на мысли, что юноша очень красив: волевой подбородок, чувственные губы, крепкие руки, длинные пальцы пианиста.
Парень, опустив глаза, взгромоздил странный предмет на кровать и перевернул его. Зеркало! Некая сила заставил Пятого с силой зажмуриться.
Не смотреть! Нельзя…
— Боится, — сказал священник. — Бесы не любят свое отражение.
Пятый в отместку с вызовом глянул на прямоугольник зеркала. Он слабо походил на человека: губы были перепачканы в желтой слизи, по телу расползались паутины зеленых вен. Что-то странное произошло с зрачками. Из них хлынула чернота, растекшаяся по глазным яблокам, и те стали похожи на два темных шара.
— Отпустите меня, — прошептал Пятый.
— Скажи свое имя, бес! — проорал священник.
— Со мной что-то происходит. Я схожу с ума…
— Имя!
— Я Николай! Алена, сделай так, чтобы этот урод отпустил меня.
Алена-Ольга схватила девочку и, рыдая, выбежала из комнаты. Пятый закричал вслед жене, чтобы она осталась, чтобы помогла выбраться ему, но всё было тщетно.
— Стойте, вы должны остаться, — сказал священник.
Однако Алена-Ольга не послушалась и жирдяя.
Воспользовавшись моментом, Пятый дернул левой ногой. Затрещала, разрываясь, веревка. Юноша ахнул, попытался убрать зеркало с кровати, но не успел: Коля ударил в своего ненастоящего двойника. Зеркало взорвалось снопом ослепительных разноцветных искр. Один из осколков впился в ногу, но Пятый не почувствовал боли. Ему захотелось сжать глотку юноши, вырвать с хрустом кадык, а затем разобраться с жирным священником, посмевшим размахивать гнилым крестом и выхаркивать молитвы…
Чертовы веревки на руках не хотели разрываться.
Толстяк, несмотря на свою комплекцию, ловко подскочил к Пятому и приложил крест к его лбу.
— Божий вечный, — забормотал священник, — избавляющий род от плена дьявола. Освободи твоего раба Александра от всякого действия нечистых духов, повели злым и нечистым духам и демонам…
Гнев нахлынул на Пятого с такой мощью, что голова едва не взорвалась от прилива крови. Во рту разом пересохло.
— Прекрати, — сказал Коля.
Он вспомнил слова молитвы жирдяя. «Освободи раба Александра». Можно попробовать обмануть священника…
Порыв холодного воздуха пронзил до костей, Пятый поежился, чувствуя себя как с содранной кожей. Он напряг мышцы рук в последней попытке разорвать веревки.
Не получилось.
— Ольга, пожалуйста, помоги мне, — прошептал Пятый.
— Как тебя зовут, бес? — спросил священник.
— Александр. Меня зовут Сашей.
— Врешь!
— Я Александр!
— Назови свою фамилию, — сказал священник.
Пятый от бессилия закричал. Он хотел встать с кровати и обнять жену, а вместо этого слушал вопли сумасшедшего толстяка. Ярость душила, в груди разгорался огонь гнева. Осознание того, что веревки нельзя порвать, заставляло Пятого биться в конвульсиях с еще большими силами. Однако сколько бы он не старался — свобода не становилась ближе.
Священник продолжал выблевывать молитвы. Делал он это так иступлено, что каждое слово, вырывающееся из дурно пахнущего рта, произносилось с разной интонацией, отчего от Пятого ускользал смысл предложений.