Вспышка.
«Архаровец» поднимается с кровати и тянет к нему нормальную руку.
«Я — это он», — думает Дохляк.
Тварь пахнет абрикосом.
Вспышка.
Подсобка пропадает. Теперь Дохляк находится на детской площадке.
Небо затянуто черными тучами. Тучами, наполненными старой венозной кровью.
Абсолютная тьма.
На площадке никого нет, кроме него.
В песочнице вместо песка булькает вода; из рваных дыр на металлических трубах вырывается зеленоватый газ; от домов тянутся блуждающие огни.
Дохляк пытается крикнуть: оставьте меня!
Дохляк пытается сказать: пожалуйста.
В груди вновь просыпается боль.
Мертвяк оглядывается, пытается взглядом поймать тварь с граммофоном. Но на площадке нет никого, кроме него.
Вспышка.
Граммофон оказывается возле ноги Дохляка. Рупор блестит золотом; тонарма подрагивает, словно кто-то невидимый качает ее, чтобы испугать его.
Кажется, что с каждой секундой музыка становится все громче и громче, пролезает в мозги и рвет острыми коготками нервы.
Боль в груди снова дает о себе знать. Она разбухает, давит на ребра.
Бум-бум-бум.
Мертвое сердце бьется.
Жизнь вновь возвращается жизнь.
Или смерть?
Трубки сосудов давно разорваны.
Трубки сосудов давно гниют.
Кровь — лишь отравленная вода. Органы — лишь воспоминания о прошлой жизни.
Бум-бум-бум.
На качелях блестит игла. Она зовет Дохляка, чтобы открыть ему новый, необычный мир. Предлагает ему стать на сторону «архаровцев». Все, что нужно сделать мертвяку — это зашить себе веки.
Всего лишь соединить куски кожи.
Вспышка.
Дохляк вновь оказывается в подсобке.
На полу пузырился складками пакет с куклами, испорченными огнем; на столе ждала хозяина сучонка-игла.
Бум-бум-бум.
Сердце оживало.
Дохляк превращался в «архаровца».
Утехи времени. Первое интермеццо
Лев проклял тот день, когда согласился работать на даче приятеля. Мало того, что дом держался на соплях, так и воздух прогрелся до сорокоградусной отметки. Лев не мог работать в такую погоду. Хотелось уже получить, наконец, аванс за сделанную лестницу и искупаться в деревенском пруду, в котором били ледяные родники. Он не только физически, но и морально устал. Поэтому он дал себе зарок закончить дачу своего старого друга и уехать в Каменногорск к родителям.
А друг не спешил расплачиваться. Лев не видел его с того момента, как поставил двери. А на звонки друг не отвечал.
Лев вышел на крыльцо, сел на ступеньку и закурил. Солнце нещадно жгло, лишь слабый ветерок приятно холодил кожу. По лицу скатывались крупные капли пота, но Лев не обращал внимания ни них, ни на жжение глаз. На груди и на кистях рук вздулись водяные волдыри. Они повыскакивали из-за того, что он упал ночью на борщевик, когда шел в туалет.
Лев вспоминал свою молодость. Ведь еще пятнадцать лет назад он жил в Москве, у него была просторная трехкомнатная квартира, небольшой, но прибыльный бизнес (продавал курицу оптом). Все было хорошо. На работу уходило лишь часов пять-шесть в день и поэтому оставалось свободное время. И Лев с красавицей-женой колесил по пригородам, весям и селам. Это было их общее хобби. А теперь ни квартиры, ни бизнеса не осталось. Шальные девяностые, чтоб им пусто было. Кур отняли, а квартиру заставили продать братки. Хоть жену не тронули. И пришлось Льву переехать в Псков. В маленький провинциальный городок с численностью в сто пятьдесят тысяч человек. Но Лев не отчаялся, стал плотничать. Плотничать хорошо, всего себя вкладывая в работу.
Калитка заскрипела, и Лев увидел кота, с трудом перебирающего лапами из-за полноты. Серая шерстка и глаза блестели на солнце. Не кот, а произведение искусства. Хоть сейчас доставай холст и рисуй.
Кот вскарабкался на ступеньку и уселся на колени Льву.
— Какой непугливый-то. А если я собачник? Или аллергия у меня?
Кот лениво бросил взгляд на Льва.
— Вот ведь морда. Как зовут тебя, жирдяй? Васей или Пушистиком?
Лев не очень любил котов, ему больше нравились собаки. Но этот нахал ему приглянулся. Что-то в коте было от собаки, как бы глупо это не звучало.