Выбрать главу

— Вставай и пошли, — сказал Тропов.

Анжела поднялась. Сергей схватил ее за руку и направился к лестнице. Шрам растекался кипятком по щеке, боль сверлом ввинчивалась в череп. Но не это беспокоило Тропова, а — предательство Тани.

Как она могла так поступить? Неужели его вспышка ярости так сильно задела ее чувства? Ведь Таня приговорила его к мучительной смерти. Еще и оставила без оружия. А ведь он доверял девчонке.

Тропов отогнал плохие мысли. Не сейчас. Рефлексировать надо в тишине и покое.

Квадратная дверца, ведущая на третий этаж, без усилий подалась. Сергей помог Бурой подняться. Её руки были холодными, как лед, и липкими от пота. Тропов попытался улыбнуться, но его губы словно превратились в гранит. Он лишь подмигнул, как бы говоря: все под контролем, девочка.

Что-то засвистело этажом ниже. Свист становился жутким, не неся никакой мелодии. Этот звук до скрежета в зубах вгрызался в мозг.

Только сейчас Тропов осознал гибельность ситуации, в которую он и Бурая попали. Выбраться из особняка будет намного сложнее, чем ему показалось.

Намного сложнее.

Практически невозможно.

Пятый

Погруженный в мысли, Дохляк лежал на кровати, уставившись в потолок и почти не двигаясь.

Он чувствовал себя… иначе. Звуки были приглушены, будто сквозь вату; в груди ближе к вечеру вновь бился моторчик; но самое главное — оживал мозг. От скачущих мыслей раскаливалась голова.

Мир вновь наполнялся красками.

В мозгу вспыхивали воспоминания: дед сидит на табуретке, дымит папиросой, чинит радио. Родители дарят ему, ребенку, большую машину на пульте управления. Школа, институт, женитьба, ребенок…

Дохляк сжал виски. За всем этим ворохом страниц из прошлой жизни выскочило его настоящее имя — Коля.

Николай.

Колян.

Коляша.

Теперь Дохляк выходил каждый вечер, чтобы подышать свежим воздухом. Он пытался проветрить подсобку, но запах разложения въелся в каждую ниточку, в каждый предмет. Как только солнце клонилось к закату, Дохляк открывал дверь магазина и наслаждался тем, что мог дышать.

Грудь вздымалась и опускалась. Вздымалась и опускалась.

Воздух был такой теплый, словно настоянный на запахах свежего кофе и абрикосов.

Боже, это круто!

Левая рука зажила. Дохляк долго не хотел разматывать тряпки, но рано или поздно ему бы все равно пришлось это сделать. Он ожидал увидеть кости, что пока еще держались на хрящиках, но рука оказалась здоровой.

Почти здоровой.

Под новой кожей пульсировали зеленые прожилки. Они мерцали по ночам, притягивая к себе взгляд.

Дохляк улыбнулся. Но не мысль о зажившей руке согрела его сердце: ему удалось проглотить шоколадный батончик. Вчера после того как он посмотрел на закат, он хотел было уйти лечь спать в подсобку, но остановился у кассы. В открытых картонных коробочках ожидали своего покупателя шоколадки, жвачки, драже. Пыль покрывала упаковки тонким слоем, но прошло не очень много времени (по крайней мере, так казалось), чтобы сладости испортились. Он взял шоколадку «Марс», без раздумий открыл ее и откусил кончик. Тщательно прожевал и лишь после проглотил лакомство.

Вкуса Дохляк не помнил. В тот момент он боялся, чтобы не скрутило живот и не вырвало. Но обошлось.

Еще пугали сны. В них Дохляк оказывался на детской площадке. Черное небо изрыгало молнии; ветер был колючим и сбивал с ног. Вокруг Дохляка сидели «архаровцы». Из их хоботков стекала гниль, капала на песок и оставляла темные пятна. Голос в голове говорил о том, что времени осталось совсем чуть-чуть, что скоро Дохляк станет надеждой Города. Обратная дорога есть, но захочет ли он возвращаться? Ведь это означает, что придется снова жрать кукол, а мысли в голове опять сгниют.

В этих снах «архаровцы» зашивали ему рот, перебивали ноги и бросали на съедение огромной мухоподобной твари.

Дохляк старался не задумываться о ночных кошмарах, предпочитая не придавать им значения. Пугают сны — и ладно. Это равноценная плата за воспоминания и левую руку.

* * *

Жарило солнце. Несмотря на то, что до заката оставалось мало времени, погода стояла знойная и душная. Редкая трава, пробившая себе путь через асфальт, иссохла. Вывеска на витрине магазина поблекла, с трудом можно было разобрать надпись «24 часа».