На часах было еще без двадцати десять, в баре суетились подростки в кожаных куртках, толкаясь с пожилыми работягами, попивающими свое винцо. Из музыкального автомата громко неслась старая американская песенка «Танцевать с кем попало я не стану» в исполнении Уитни Хьюстон – ее голос я сразу признал.
Мой связник из ЦРУ Чарльз ван Эвер, тот самый, который звонил мне днем в гостиницу, еще не приходил. Было несколько рановато, впрочем он, по всей видимости, будет сидеть в машине на стоянке, расположенной позади бара. Я устроился на стуле, заказал бокал вина и принялся оглядывать публику. Какой-то юноша играл в карточную игру на компьютере – на экране стремительно мелькали крести, бубны, пики, черви. За маленьким столиком устроилась большая семья, оттуда то и дело доносились тосты и здравицы. Партнера моего не было видно, все посетители, похоже, завсегдатаи этого заведения, за исключением, разумеется, меня.
В кабинете кардиолога я убедился в правоте слов доктора Мехта о том, что двуязычные лица и думают тоже на двух языках сразу, на этой своеобразной языковой смеси. Мысли доктора Паскуалуччи одновременно звучали и на итальянском и на английском, причем первое слово могло думаться на одном языке, а следующее – на другом. Моих познаний в итальянском языке вполне хватило, чтобы понять суть его размышлений.
Мне стало известно, что в маленьком чулане при его кабинете вместе с моющими средствами, вениками, щетками, фотокопиями разных бумаг, компьютерными дисками, лентами для пишущей машинки и тому подобной рухлядью стоит на полу массивный сейф из железобетона. В нем хранятся образцы контрольных анализов, досье с документами о преступной небрежности при лечении одного больного, допущенной Паскуалуччи свыше десяти лет назад, и несколько папок с бумагами, касающимися некоторых высокопоставленных пациентов доктора. Там хранились досье на видных итальянских политических деятелей, принадлежащих к соперничающим партиям, на главного исполнительного директора крупнейшей в Европе автомобильной компании и на Владимира Орлова.
Доктор Паскуалуччи приложил к моей груди стетоскоп и долго-долго вслушивался, а в этот момент я лихорадочно соображал, как заставить его прокрутить в памяти комбинацию цифр, отпирающих замок сейфа, как мне уловить его мысль, но все, что я слышал в то время, – это сплошной гул в его голове, похожий на треск и шипение при настройке коротковолнового приемника, да отдельные слова: «Вольте-Бассе… Кастельбьянко»… Опять: «Вольте-Бассе… Кастельбьянко»… И наконец: «Орлов»…
И я узнал все, что мне требовалось узнать.
Ван Эвер все еще не появлялся. В ожидании я припоминал, какой он на фотографии: крупный, краснощекий мужчина шестидесяти восьми лет, крепко закладывающий за воротник. Густые волосы у него поседели и отросли чуть ли не до плеч – это хорошо видно на всех его последних фотографиях, хранящихся в досье ЦРУ. Нос у него крупный и весь в прожилках, как у заядлого пьяницы. Алкоголик, любил говорить Хэл Синклер, – это человек, который вам не нравится, потому что он пьет не меньше вашего.
В четверть одиннадцатого я расплатился по счету и потихоньку вышел из парадной двери бара. На стоянке автомашин было темновато, но я легко рассмотрел стоящие там машины: «фиаты-панда», «фиаты-ритмо», «форды-фиеста», «пежо» и черный «порше». После назойливого шума и гама в баре я с удовольствием дышал прохладным воздухом на тихой, спокойной стоянке, устроенной в этом уединенном месте Рима, где чище и свежее, чем в других районах.
В самом дальнем ряду стоял матово сверкающий темно-зеленый «мерседес» с номерным знаком «Рим-17017». В нем и спал за рулем ван Эвер. Можно было подумать, что он примчался с автогонок, а теперь отдыхает и набирается сил перед следующим трехчасовым заездом, на этот раз на север, в Тоскану, но в машине никто не ковырялся, она стояла с выключенным светом. Ван Эвер, как я посчитал, отсыпался после возлияния изрядного количества спиртного, что, согласно данным из досье на него, было его ежедневной потребностью. Подобные грешки простительны, разумеется, рядовому пьянчужке, но тут – человек, которому надлежит бывать везде и знать всех и вся.
Переднее стекло «мерседеса» было наполовину затемнено. Приблизившись, я еще подумал, а не повести ли мне машину самому, но решил, что такое предложение может больно задеть самолюбие ван Эвера. Я влез в машину и сразу же привычно настроился улавливать его мысли во сне, ну если не фразы, то хоть отдельные слова.
Но мыслей никаких не было. Абсолютная тишина. Мне показалось это странным, нелогичным…
…и тут вдруг я почувствовал сильное возбуждение, в крови у меня резко подскочил уровень адреналина. Я четко разглядел его длинные седые волосы, завивающиеся колечками на шее и наползающие на темно-синюю водолазку, голова запрокинута назад, рот широко открыт, будто он сладко похрапывает во сне, а ниже, на горле… нелепо зияла неправдоподобно широкая рана. Лацканы пиджака перепачканы ужасными густыми темно-красными кровавыми пятнами, кровь с них медленно капает вниз. Из побелевшей морщинистой шеи еще сочится дымящаяся кровь.
Я оцепенел от ужаса и сперва даже не поверил своим глазам. От мысли, что ван Эвера больше нет в живых, колени у меня мелко задрожали, ноги стали ватными и непроизвольно подогнулись, я выскочил из машины и опрометью кинулся прочь.
32
С бешено колотящимся сердцем я кинулся бежать по улице дель Трулло, где нашел оставленную мною автомашину. Несколько секунд я тыркал ключом, не попадая в прорезь в замке, наконец, попал, отпер дверь и быстро юркнул за руль. Сделав размеренно несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставил себя немного успокоиться.
Видите ли, все это время у меня перед глазами стояла кошмарная картина, которую я видел тогда в Париже, она сбивала с толку и мешала мыслить нормально. Воспоминания настойчиво отбрасывали меня назад, в прошлое, в каком-то калейдоскопе представилась мне та квартира на улице Жакоб, два недвижимых тела, и одно из них – моя любовь… Лаура.
За время службы в разведке редким оперативным агентам приходится сталкиваться с убийствами – во время работы видеть трупы им, как правило, не приходится. А когда все же случается, они обычно ведут себя так же, как и все другие люди: теряются и не знают, что делать; в них вмиг пробуждается инстинкт самосохранения, и они стремятся удрать подальше. Большинство оперативных сотрудников, которым довелось лично лицезреть жестоко убитых людей, долго на службе не выдерживают и увольняются в отставку.
Но со мной происходило все наоборот. Вид крови и кошмарных ран притуплял мои чувства, внутри меня что-то ломалось и выключалось. И при виде трупа меня обуревал гнев, я брал себя в руки, сосредоточивался и становился спокойным и хладнокровным. Мне будто делали укол какого-то успокаивающего средства.
Осмысливая произошедшее, я перебрал мысленно несколько версий. Кто знал, что я встречаюсь с ван Эвером? Кому он мог сказать о намеченной встрече? Кто – не тот ли человек, кому он сказал, – отдал приказ убить его? И почему? Ради какой цели?
Мне хотелось верить, что ван Эвера убили те самые люди, которые следили за мной в Риме с момента моего прилета в аэропорт. А за этим неизбежно возникал вопрос: почему же не убили меня? Ведь совершенно ясно, что тот, кто перерезал глотку ван Эверу, приходил по мою душу. Быть того не может, что его убил кто-то другой, а не тот, кто следил за мной (так или иначе, уходя от Паскуалуччи, я принял меры предосторожности и сделал все, чтобы ускользнуть от возможных «топтунов»).
Таким образом, волей-неволей мне опять приходилось убеждаться в том, что ван Эвера убил (или убили) кто-то, работающий внутри ЦРУ. Тот, кто знал, что он идет на встречу со мной, кто мог перехватывать переговоры, которые вел Джеймс Томпсон из Вашингтона с ван Эвером, находящимся в Риме. А чем больше я размышлял, тем сильнее убеждался, что цэрэушникам нанимать уголовников не требовалось – они с успехом прибегали к услугам бывших офицеров штази.
Однако это умозаключение дела ничуть не проясняло. Ну что ж, рассмотрим тогда мотивы.