Барбе д'Оревильи достаточно охотно говорит о себе в дневнике и обширной переписке, опубликованных уже в XX в., но, как отмечают французские исследователи, его главная цель — не искренность, а эффект, производимый «на публику». Он как бы постоянно мистифицирует читателя, заставляя его гадать, где подлинная мысль автора, а где лицедейство, игра, насмешка, где его лицо, а где — маска. «Вы — красивый дворец, внутри которого — лабиринт», — говорила ему Эжени Герен, принадлежавшая к числу его друзей.
Отчаявшись понять писателя, некоторые его интерпретаторы даже утверждают, что он сам запутался в своем лабиринте и едва способен отличить маску от живого лица, а создаваемую им иллюзию — от реальности. Только самые проницательные из его современников сумели разглядеть под эксцентрической внешностью настоящий облик писателя и интуитивно ощутить значимость его творчества. Так, французский писатель Реми де Гурмон в своем очерке «Жизнь Барбе д'Оревильи» отмечал: «Барбе д'Оревильи принадлежит к числу самых оригинальных явлений в литературе XIX в. Вероятно… он надолго останется одним из своеобразных и, я бы сказал, глубинных (souterrains) классиков, которые определяют подлинную жизнь французской литературы».[451]
Первое знакомство русского читателя с Барбе д'Оревильи относится к началу XX в.: в Петербурге и Москве выходят переводы некоторых из его «Дьявольских повестей»,[452] первые статьи о его творчестве и личности написаны М. Волошиным и В. Брюсовым, который считал, что лучшие произведения Барбе д'Оревильи принадлежат к числу шедевров французской литературы.
Советские литературоведы никогда всерьез не обращались к творчеству Барбе д'Оревильи, и далеко не похвальные суждения о нем, кочующие в узком пространстве справочных изданий или общих обзоров французской литературы второй половины XIX в., как правило, бездоказательны, нередко ошибочны, а иногда просто курьезны.[453] Практически все сводилось к нелестным оценкам, подразумевающим, что писатель мало достоин внимания. Читатель, отважившийся прочесть хотя бы несколько произведений Барбе д'Оревильи, едва ли согласится с такой точкой зрения. Но что противопоставить ей, кроме субъективных впечатлений?
Для адекватного восприятия очень своеобразной прозы Барбе д'Оревильи необходим как воздух контекст его исторического времени, литературной жизни эпохи и индивидуального творческого пути писателя. Попробуем хотя бы в самых общих чертах охарактеризовать эту атмосферу и этот путь.
Жюль Амеде Барбе д'Оревильи родился 2 ноября 1808 г. в городе Совёр-ле-Виконт в Нормандии. Много поколений его предков жили на берегу Ла-Манша, на полуострове Котантен. Это были крестьяне, которые трудились на плодородной земле Нормандии. В 1765 г. Феликс Барбе, дед будущего писателя, купил дворянский титул и стал именоваться Феликс Барбе д'Оревильи. Он, как и его сыновья, был приверженцем старой монархической Франции, и все они принимали участие в антиякобинском движении в Нормандии. Мать писателя принадлежала к древнему аристократическому роду Анго, который восходит ко временам царствования Франциска I. Согласно семейному преданию, прадед писателя по материнской линии Луи Анго был незаконнорожденным сыном короля Людовика XV. Таким образом, в роду Барбе д'Оревильи соединились крестьянская, аристократическая и даже королевская кровь.
В юности Барбе д'Оревильи увлекается поэзией Байрона, Мюссе, Виньи, а также романами В. Скотта. Поступив в 1829 г. на юридический факультет в Кане, он уделяет внимание не столько юриспруденции, сколько литературе и журналистике, участвует в издании либерального журнала «Revue de Саеп» и сближается с республиканцами, что приводит его к разрыву с отцом.
Первое из известных произведений Барбе д'Оревильи, написанное в пятнадцать лет, — элегия «Герои Фермопил», в которой звучит модная в 20-е гг. XIX в. греческая тема. За элегией последовало много других стихотворений, не заинтересовавших ни одного издателя и потому сожженных неудачливым автором. Только шесть лет спустя Барбе д'Оревильи снова берется за перо и пишет две новеллы: «Агатовая печать» и «Леа», в которых исследователи традиционно видят своего рода наброски двух из будущих «Дьявольских повестей» — «Обеда безбожников» и «Пунцового занавеса». К началу 30-х гг. относятся и первые публикации, которые не приносят автору успеха.