Совершенно другой гранью своего таланта Барбе д'Оревильи предстает в «Дьявольских повестях». Название этого самого известного (наряду с романом «Шевалье Детуш») произведения Барбе д'Оревильи по-разному переводится на русский язык: «Лики дьявола» (СПб., 1908), «Дьявольские маски» (М., 1909) или просто «Дьявольские повести», как в настоящем издании. Буквально же оно означает «дьявольские создания», а еще точнее — «дьяволицы», ибо подразумеваются женщины — героини всех шести повестей, составляющих цикл. В каждой из них — свой сюжет, не связанный с остальными, и персонажи, не повторяющиеся в других повестях. Тем не менее эти шесть произведений составляют некое единство, которое определяется общей для них трагической атмосферой и стилистической тональностью. Источником сюжетов «Дьявольских повестей» являются те моменты реальности, в которых наиболее остро проявляется злое, уродливое и даже страшное, — все это неотъемлемые элементы жизни, ее «дьявольские» начала. Счастливое, гармоничное, безмятежное существование человека, то есть идеальная жизнь, — всего лишь воображаемое, иллюзии или мечты, и живописать их так же невозможно, как невозможно было бы «изобразить циркуляцию крови в венах», — пишет Барбе д'Оревильи в повести «Счастливые преступники». Но можно и нужно изображать реальность, какой бы она ни была дисгармоничной, греховной, жестокой, нередко причудливой, а иногда и более страшной, чем фантастика.
История каждой из «дьяволиц» — это вариация одной и той же мысли о таящемся в сути человека потенциальном зле как воплощении дьявольского начала. Понятие «дьяволицы» не имеет у Барбе д'Оревильи мистического или сверхъестественного смысла. Речь идет о женщинах из плоти и крови, одержимых страстями, которые нередко толкают их на преступления. Участь каждой из них необычна, но исключительность любой из этих судеб позволяет лишь острее ощутить, что в основе природы человека лежит не добро, как считал Руссо, а двойственность, сложное переплетение добра и зла. Зло, так же как и добро, присуще человеку, но более тщательно скрыто в нем, и нередко — под маской добра. Барбе д'Оревильи далек от того, чтобы видеть в женщине носительницу злого начала по преимуществу или существо, более склонное ко злу, чем мужчина. Просто в женщине особенно поразителен контраст видимого, кажущегося — и сути. Под покровом внешней привлекательности, хороших манер, умения соблюдать приличия и выглядеть добродетельной вольно или невольно скрываются другие свойства, проявление которых может поколебать любое прекраснодушное представление о человеке вообще. Поводом для подобных мыслей писателя были его наблюдения над жизнью и нравами «света». Но и нравоописание, и морализирование сами по себе были уже пройденным этапом для французской литературы XIX в. Проблема зла требовала метафизической трактовки, особенно после того, как появились «Цветы зла» Ш. Бодлера (1857).
Однако это не значит, что Барбе д'Оревильи отказывается от нравоописания. Напротив, он считает его основой современных повествовательных жанров. «Роман есть именно история нравов, изложенная в повествовательной и драматической форме», — говорит он в повести «Месть женщины». Именно посредством нравоописания раскрывается порожденный новым временем особый вид трагического, которого не знала «трагическая душа великого Корнеля». Рассуждениями на эту тему сопровождается развитие сюжета в повести «Месть женщины». Особенно его привлекает трагический характер «интеллектуальных преступлений», «каковые старое поверхностно материалистическое общество считает вроде как и не преступлениями, поскольку здесь не льется кровь и зверства совершаются лишь в области чувств и нравов».
Примитивные преступления варварства бледнеют в сравнении с изобретательностью и своего рода интеллектуальной утонченностью преступлений цивилизованных людей. Можно ли рассматривать эту изощренность как признак совершенствования общества? Ответ на этот вопрос для Барбе д'Оревильи очевиден: общественный прогресс — это миф. Писатель крайне пессимистически смотрит на все, что касается социального бытия, или, как он говорит, «социального ада». Современность воспринимается им как трагическая эпоха, а самыми тяжкими из ее изощренных преступлений он считает «преступления в сфере духа».
Жертвой такого «преступления в сфере духа» является героиня повести «Месть женщины». Одержимая жаждой мести, герцогиня де Сьерра-Леоне избирает жестокий способ уязвить своего обидчика — мужа: зная, что для него превыше всего гордость за свой знатный род, она решает опозорить его имя — пусть даже ценой своей чести и жизни. В ее судьбе злое, «дьявольское» начало как бы сконцентрировано, его воплощение двулико: герцогиня одновременно и «дьяволица», и жертва — жертва разрушительных по своей сути чувств ненависти и мести и жертва обстоятельств, толкнувших ее на преступление против самой себя. Трагизм ее судьбы не столько в том, что она становится проституткой и умирает от сифилиса, сколько в том, что в своей одержимости идеей мести она добровольно и сознательно обрекает себя на бесчестье и физическую гибель. Выбор, сделанный ею, — это не «падение» в общепринятом смысле слова, а трагический пароксизм злых чувств в ответ на причиненное ей зло. Это «духовная высота навыворот, адская высота», как говорит Барбе д'Оревильи. Историю герцогини де Сьерра-Леоне он называет «странной и мощной поэмой» в духе «современного трагизма», потому что в ней торжествует как бы умноженное зло.
«Месть женщины» — самая «дьявольская» из «Дьявольских повестей», общая цель которых — ужаснуть читателя и тем самым отвратить его от зла, пробудить в нем стремление к высокому и светлому. Метод Барбе д'Оревильи сродни бодлеровскому в его «Цветах зла», не случайно «Дьявольские повести» названы одним из исследователей «прозаической репликой к „Цветам зла“».[456] Оба утверждают добро «от противного»: через шокирующее живописание зла. Едва ли не самый острый пример этого — стихотворение Бодлера «Падаль»: из созерцания разлагающейся плоти, обрисованной с беспощадными подробностями, рождается идея нетленности духовной красоты.
Героиня повести «Обед безбожников» Розальба — воплощение «совершенства в пороке», своего рода идеал зла — понятие парадоксальное в такой же мере, как и «Цветы зла». У нее внешность мадонны Рафаэля и душа куртизанки, она чудовищно бесстыдна и лжива, одержима пороком, и в то же время она жертва сексуального безумия — страсти, которая всецело владеет ее телом и душой. Психология и поведение героини буквально на грани нормальной психики. Это не единственный случай, когда стремление дать «анатомию порока» привлекает внимание Барбе д'Оревильи к патологическим случаям, что в свою очередь дает повод к изучению творчества писателя и с медицинской точки зрения.[457] Крайним проявлением этого медицинского интереса к персонажам Барбе д'Оревильи становится желание поставить диагноз каждому из них, при полном абстрагировании от художественно-эстетической природы литературного произведения и специфики творческого метода писателя. Такое изъятие персонажа из художественного произведения не может дать ничего, кроме искажения сути конкретного художественного образа и произведения в целом.
Барбе д'Оревильи придает большое значение не только выбору в качестве сюжета какого-нибудь необычайного случая, удивительного, курьезного, поражающего или даже шокирующего, но и способу изложения сюжета, и образу рассказчика, устами которого он ведет повествование. Рассказчик у него — это, как правило, не просто условное лицо, скрывающее под своей маской автора. Это индивидуализированный персонаж, плоть от плоти той среды, о которой он ведет речь. Иногда его рассказ искусно вплетается в контекст светской беседы в аристократическом салоне («Изнанка карт») — этот прием позволяет при отсутствии авторских описаний воссоздать живую атмосферу среды, в которой разворачиваются события.
457
Cornilleau R. Barbey d'Aurevilly et la médecine. Paris. 1934; Demontrond B. M. La culpabilité dans l'oeuvre de J. Barbey d'Aurevilly. Thèse pour le doctorat en médecine. Paris, 1962.