Покамест все шло хорошо, и Стассена, он же Дыроверт, можно было только поздравлять с удачей, но, к несчастью, у старого рубаки было не только сердце из красного сафьяна, нашитого на подбитый белой кожей нагрудник, которым он прикрывал торс, с важным видом давая урок. Оказалось, что в груди у него таится другое сердце, которое принялось за старое и в городишке В., где он осел в надежде обрести последнее пристанище в жизни. Видимо, сердце у солдата всегда из пороха. Стоит вёдру высушить последний, он взрывается особенно легко. Женщины в В. обычно хорошенькие, и для подсохшего пороха старого фехтмейстера искра могла найтись где угодно. Поэтому история его завершилась так же, как у множества старых солдат. Пошатавшись по всем европейским странам и подержав за подбородок и талию всех девиц, которых расставил на его пути дьявол, ветеран Первой империи учинил свою последнюю проказу и с соблюдением всех формальностей как в мэрии, так и в церкви женился в возрасте пятидесяти с лишним лет на одной из в-ских гризеток, каковая, разумеется, — а я-то уж знаю тамошних гризеток, да и как мне их не знать: я у стольких принимал роды — день в день по истечении положенных девяти месяцев осчастливила его ребенком, и ребенок этот, девочка, и есть не кто иной, мой дорогой, как та женщина с видом богини, которая только что проследовала мимо, уделив нам не больше внимания, чем если бы нас вовсе не было, и платье которой обдало нас ветром.
— Графиня де Савиньи! — вскричал я.
— Да, графиня де Савиньи собственной персоной! Нет, никогда не следует смотреть на происхождение — ни женщины, ни нации; не надо смотреть ни на чью колыбель. Помнится, в Стокгольме я видел колыбель Карла XII, которая походила на лошадиную кормушку, грубо выкрашенную красным, и даже кособочилась на своих подставках. А ведь какой из нее вырвался ураган! В сущности, всякая колыбель — выгребная яма, где по нескольку раз в день надо менять пеленки, а это слишком непоэтично для тех, кто начинает видеть в ней поэзию, когда там уже нет ребенка.
Тут доктор, подкрепляя свои умозаключения, хлопнул себя по ляжке одной из замшевых перчаток, которую держал за средний палец, и замша так щелкнула о бедро, что каждый, кто не лишен слуха, мог бы убедиться: старик еще чертовски мускулист.
Он выждал. Я не стал противоречить его философским выводам. Увидев, что я молчу, доктор продолжал:
— Как все старые солдаты, любящие даже чужих детей, Дыроверт сходил с ума по собственному. Ничего удивительного. Когда человек в годах становится отцом, он любит свое чадо сильнее, чем любил бы в молодости, потому что всеусугубляющее тщеславие усугубляет также отцовское чувство. Все молодящиеся старики, которых я видел в жизни и у которых были поздние дети, обожали свое потомство и, конечно, гордились им, словно неким геройским поступком. Это природа, потешаясь над ними, вливает им в сердце убеждение, что они еще молоды. Я не знаю более опьяняющего счастья и более смешной гордости, чем когда у старика вместо одного ребенка рождается двойня. Дыроверт не сумел усладить свою отцовскую гордость близнецами, но надо признать: из его ребенка можно было смело выкроить двоих. Дочь его — вы только что ее видели и можете судить, оправдала ли она отцовские чаяния, — была чудом силы и красоты. Первой заботой старого фехтмейстера было приискать ей крестного среди дворян, постоянно посещавших его зал, и он выбрал из всех графа д'Ависа, старейшину всех местных дуэлянтов и бездельников, который в эмиграции сам был фехтмейстером в Лондоне, взимая по несколько гиней за урок. Граф д'Авис де Сортовиль-ан-Бомон, еще до Революции кавалер ордена Святого Людовика и капитан драгун, а теперь переваливший за семьдесят, до сих пор оглушал эфесом своих молодых противников, да так, что, выражаясь языком фехтовальных залов, их покачивало. Это был старый зубоскал, не останавливавшийся в своих шутках перед жестокостью. Так, например, он любил оттягивать кончик клинка в пламени свечи и, закалив таким образом сталь, которая больше не гнулась и пробивала вам при уколе грудину или ребра, нагло величал свою рапиру костоломкой. Он высоко ценил Дыроверта, к которому обращался на «ты». «Дочь такого человека, как ты, — внушал он ему, — может зваться только тем же именем, что меч героя. Назовем ее Отеклер![86]» Это имя ей и дали. В-ский кюре скроил, правда, гримасу при таком необычном имени, которое никогда не звучало над купелью в его церкви, но поскольку крестным отцом был господин граф д'Авис, поскольку, невзирая на нарекания либералов, дворянство и духовенство всегда будут связаны нерасторжимыми узами и поскольку в римском церковном календаре упоминается Святая Клара,[87] имя меча Оливье перешло к девочке, не вызвав особого волнения в городе. Такое имя не может не быть судьбоносным. Бывший фехтмейстер, любивший свое ремесло почти так же, как дочь, решил ее обучить ему и оставить свой талант ей в приданое. Жалкое приданое, скудный паек при современных нравах, которых не принял в расчет бедный фехтмейстер! Итак, едва Отеклер научилась ходить, он начал приучать ее к занятиям фехтованием, а так как девочка оказалась крепкой малышкой с мышцами и суставами из тонкой стали, отец так развил ее подобным странным образом, что к десяти годам она казалась пятнадцатилетней и была превосходным партнером как отцу, так и самым сильным фехтовальщикам города В. Повсюду только и разговора было, что о маленькой Отеклер Стассен, ставшей позднее мадмуазель Отеклер Стассен. Как вы догадываетесь, она сделалась предметом непостижимого или, вернее, вполне постижимого любопытства, смешанного с досадой и завистью, для юных городских барышень, в обществе которых, несмотря на неизменно отличные отношения с их отцами, она не могла быть пристойным образом принята. Отцы и братья этих барышень отзывались о ней при них с изумлением и восторгом, и девицам безумно хотелось поближе посмотреть этого Георгия Победоносца в юбке, чья красота, судя по разговорам, не уступала таланту фехтовальщика. Но видели они ее лишь издали и на расстоянии. Я тогда как раз приехал в В. и часто был очевидцем этого пылкого любопытства. Дыроверт, служивший при Империи в гусарах, а теперь крупно зарабатывавший на своем фехтовальном зале, позволил себе купить лошадь, чтобы давать дочери уроки верховой езды; а поскольку он еще брал на год молодых коней у завсегдатаев своего зала и выезжал их, старик часто прогуливался верхом с Отеклер по дорогам, расходящимся во все стороны от города и окружающим его. Я неоднократно встречал их, возвращаясь с врачебных визитов, и во время подобных встреч имел возможность убедиться в чудовищном накале интереса, который эта высокая и так рано развившаяся девушка вызывала у барышень со всей округи. В то время я жил почти что на ходу, и мне нередко случалось разминуться с экипажами их родителей, направлявшимися в обществе дочерей с визитом в соседние замки. Так вот, вы представить себе не можете, с какой жадностью и даже неосторожностью они наклонялись и приникали к окнам карет, как только вдали на дороге рысью или галопом появлялась вместе с отцом мадмуазель Отеклер Стассен в сапожках для верховой езды. Только все это было почти бесполезно, и на следующее утро, когда я прибывал с визитом к их мамашам, девицы выражали мне свое разочарование и досаду, потому что разглядеть им Удавалось лишь амазонку девушки, — а уж как та носила этот наряд, вы легко вообразите — вы ее видели, — но лицо у нее было всегда более или менее скрыто густым темно-синим вуалем. Мадмуазель Отеклер Стассен знала в В. лишь мужчин. День-деньской с клинком в руке и проволочной сеткой фехтовальной маски на лице, а маску эту она снимала ради них не слишком часто, девушка почти не выходила из отцовского зала, поскольку фехтмейстер начал сдавать и дочь частенько заменяла его на уроках. На улице она показывалась редко, и женщины из общества могли ее видеть только там или же на воскресной обедне; но и на воскресной службе, и на улице она оставалась столь же замаскированной, что и в отцовском зале: кружева ее темного вуаля были плотней и гуще, чем проволочное плетение ее железной маски. Не была ли нарочитой подобная манера показывать или, вернее, прятать себя и тем дразнить воображение любопытных? Это вполне возможно, но кому это известно и кто за это поручится? И не был ли у девушки, чей вуаль служил как бы второй железной маской, характер еще более непроницаем, чем лицо, что со всей очевидностью доказали последующие события?
86