Мое отступление затянулось, дорогой мой, но, согласитесь, все, что может пролить для вас свет на то, чем была Отеклер, важно для моей истории… В этот день ей пришлось побеспокоиться, подняться с места и показать свое лицо, потому что графиня позвонила и велела дать мне чернила и бумагу для рецепта, и она вошла в спальню. Вошла она со стальным наперстком на пальце, который не успела снять, тогда как иголку с ниткой воткнула в свой вызывающий бюст, где уже торчала целая масса других иголок, озаряя ее грудь своим стальным блеском. Даже сталь иголок украшала эту чертовку, которая родилась, чтобы управляться со сталью, и в средние века, наверное, носила бы панцирь. Пока я писал, она стояла передо мной, подавая мне чернильницу тем благородным и мягким движением руки, которое особенно характерно для фехтовальщиков. Кончив писать, я поднял глаза, посмотрел на Отеклер, чтобы не аффектировать равнодушие, и нашел, что у нее утомленное после ночи лицо. Внезапно вошел Савиньи. Он был еще более утомлен, чем она. Он заговорил со мной о состоянии графини, которая все не выздоравливала. Он говорил об этом как человек, который ждет не дождется ее исцеления. Тон у него был горький, язвительный, сухой, словно он и впрямь выбился из терпения. Разговаривая, он расхаживал взад и вперед. Я холодно посмотрел на него, полагая, что это уж чересчур и наполеоновский тон со мною несколько неуместен. «Но если я вылечу твою жену, — нахально подумал я, — ты уже не будешь ночи напролет заниматься фехтованием и любовью со своей пассией». Я мог бы вернуть его к забытому им чувству реальности и приличия, сунув ему под нос, если бы мне захотелось, нюхательную соль достойного ответа. Я ограничился тем, что посмотрел на него. Он становился для меня еще интересней, чем раньше: я ведь ясно понимал, что теперь он вдвое откровенней ломает комедию.
Доктор снова замолчал. Он запустил толстые большой и указательный пальцы в гильошированную серебряную табакерку и угостился понюшкой макубака[98] как торжественно именовал свой табак. Сам Торти в свой черед пробуждал во мне такой интерес, что я не отпустил никакого замечания, и, насладясь понюшкой и проведя крючковатым пальцем по изгибу плотоядного носа, напоминавшего клюв ворона, он продолжал:
— Да, ему действительно не терпелось, но, конечно, не потому, что не выздоравливала его жена, которой он был решительно неверен! Черт побери, он, сожительствовавший со служанкой в своем собственном доме, естественно, не мог сердиться из-за того, что его жена не выздоравливает! Ведь выздоровей она, и продолжать адюльтер станет куда трудней. Однако верно и то, что бесконечный медленный недуг графини выматывал его и действовал ему на нервы. Быть может, он предполагал, что это не затянется так надолго? И если я начал задумываться, кому — графу, или Отеклер, или обоим вместе — пришла мысль покончить с этим, раз конца этому не могут положить ни болезнь, ни врач, то начал именно с той минуты.
— Как, доктор! Неужели они…
Я не договорил. От мысли, на которую он меня навел, у меня перехватило дыхание.
Торти поглядел на меня и наклонил голову так же трагично, как статуя командора, когда она принимает приглашение на ужин.
— Да, — медленно выдохнул он низким голосом, отвечая на мою мысль. — Во всяком случае, через несколько дней вся округа с ужасом узнала, что графиня умерла от отравления…
— От отравления! — вскричал я.
— По вине своей горничной Элали, которая, по слухам, перепутала пузырьки и дала хозяйке двойные чернила вместо прописанного мной лекарства. В конце концов, такая ошибка вполне возможна. Но я-то знал, что Элали — это Отеклер! Я-то видел их с графом на балконе в позе группы Кановы! Свет не видел того, что видел я. Свет представлял себе случившееся как прискорбный несчастный случай. Однако через два года после катастрофы стало известно, что граф Серлон де Савиньи открыто обвенчался с девицей Стассен — ему все-таки пришлось открыть, кто такая лже-Элали, — и что он уложил ее в постель, еще не успевшую остыть после его первой жены, в девичестве мадмуазель Дельфины де Кантор; вот тогда разразилась настоящая буря подозрений, но разразилась глухо, как будто людям стало страшно от того, что они говорят и думают. Однако никто ничего толком не знал. Знали одно — граф де Савиньи совершил чудовищный мезальянс, за который на него указывают пальцем и сторонятся его, как зачумленного. Одного этого уже было довольно. Вам известно, какое это бесчестье, вернее, каким было бесчестьем, — поскольку и в нашей стране порядок вещей сильно изменился, — когда о человеке говорят: «Он женат на своей служанке!» Это бесчестье получило огласку и легло на Серлона грязным пятном. Что же до страшных слухов о преступлении, которые было пошли, то их жужжание вскоре стихло, как гудение слепня, упавшего в дорожную колею. Однако существовал один человек, который все знал и был уверен…
— Этот человек — вы, доктор, не так ли? — перебил я.
— Действительно, я, но не только я. Если бы все знал лишь я, у меня были бы только слабые проблески истины, что хуже, чем неведение. Я никогда не имел бы полной уверенности, а я имею! — сказал он. — И послушайте, как она у меня появилась, — добавил он. узловатыми пальцами, словно клещами, обхватив мое колено. Впрочем, его история держала меня еще крепче, нежели похожая на крабьи конечности система суставов, которую представляла собой его устрашающая рука.
— Вы догадываетесь, — продолжал он, — что я первым узнал об отравлении графини. Виновны или нет были в нем Серлон и Отеклер, им все равно пришлось послать за мной: врачом-то был я. Конюх, даже не оседлав лошадь, галопом примчался за мной в В., и я, также галопом, последовал за ним в Савиньи. Когда я прибыл, — время, возможно, было и в данном случае рассчитано, — последствия отравления уже приобрели необратимый характер. Серлон с расстроенным лицом встретил меня во дворе и, как только я выпростал ногу из стремени, объявил мне таким тоном, словно его страшили слова, которые он произносит:
«Одна из служанок ошиблась. (Он не назвал имя Элали, которое на другой же день назвали все без исключения.) Но может ли быть, доктор, чтобы двойные чернила оказались ядом?»
«Это зависит от того, из каких веществ они приготовлены», — отпарировал я.
Граф провел меня к измученной страданиями жене, искаженное лицо которой походило на моток белых ниток, свалившийся в зеленую краску. Выглядела она ужасно. Она улыбалась кошмарной улыбкой почернелых губ, словно, видя, что я молчу, хотела мне сказать: «Я знаю, что вы думаете…» Я оглядел комнату в поисках Элали: мне хотелось видеть, как она держится в такую минуту. Ее не было. Не побоялась ли она меня, несмотря на свою отвагу? А я ведь пока что располагал лишь неопределенными данными…
98
Сорт дорогого табака, который выращивали около городка Макуба на острове Мартиника, французской колонии в Карибском море.