Несмотря на волнение, омолодившее его, маркиз во время партии следил за иностранцем сквозь гусиные лапки (как мы именуем когти Времени в благодарность за наглость, с которой оно вцепляется ими нам в лицо), взнуздавшие его умные глаза. Распробовать, проверить, оценить шотландца мог только игрок исключительной силы. Его отличало глубокое сосредоточенное внимание, которое прячется за случайными комбинациями игры и которое он маскировал великолепным бесстрастием. Рядом с ним сфинксы, возлежащие на застывшей базальтовой лаве, показались бы гениями доверчивости и откровенности. Он играл так, словно держал карты тремя парами рук, нисколько не интересуясь, кому принадлежат эти руки. Последние порывы вечернего августовского ветерка шевелили своим дыханием волосы трех десятков девушек с непокрытыми головами и, напитавшись на этом сверкающем поле новыми ароматами духов и девичьего тела, волнами разбивались о широкий, низкий, меднокожий и без единой морщинки лоб шотландца, словно о риф из одушевленного мрамора. Де Каркоэл ничего не замечал. В этот миг он вполне оправдывал свое имя — Мармер.[124] Излишне говорить, что выиграл он.
Маркиз всегда уходил около полуночи. Хартфорд, предложив ему руку, услужливо проводил его до самого экипажа.
«Этот Каркоэл — бог шлема![125] — с восхищенным удивлением сказал маркиз провожатому. — Устройте так, чтобы он не покинул нас чересчур быстро».
Хартфорд обещал, и старый аристократ, невзирая на свой возраст и пол, приготовился играть роль сирены гостеприимства.
Я остановился на первом вечере пребывания де Каркоэла в городе, которое затянулось на годы. Я на этом вечере не присутствовал, но мне рассказал о нем один мой родственник постарше меня, который, будучи игроком, как все молодые люди нашего изголодавшегося по страстям города, где единственной отдушиной была игра, проникся интересом к богу шлема. Если посмотреть назад и оживить впечатления прошлого с их магическим воздействием на нас, то этот вечер, прозаический, банальный, заурядный, сразу приобретает пропорции, которые, вероятно, вас удивят.
Четвертая участница партии графиня де Стасвиль, — добавил мой родственник, — потеряла деньги со свойственным ей во всем аристократическим равнодушием. Быть может, за этой партией ее судьба и была решена там, где вершатся судьбы. Кто понимает хоть что-нибудь в этой тайне жизни? Никому не было расчета наблюдать за графиней. Гостиная бурлила лишь звуками жетонов и фишек. Было бы очень любопытно подметить в женщине, которую тогда все считали учтивой и колючей ледышкой, то, что в ней увидели и о чем с ужасом шептались много лет спустя после этого дня.
Графиня дю Трамбле де Стасвиль была сорокалетней особой очень слабого здоровья, отличавшейся бледностью и миниатюрностью, но такими, какие я видел только у нее. Бурбонский нос с поджатыми ноздрями, светло-каштановые волосы и очень тонкие губы обличали в ней как породу, так и гордость, переходящую при случае в жестокость. Бледность ее, подкрашенная тонами серы, выглядела болезненной.
«Ей следовало бы именоваться Констанцией: тогда ее можно было бы называть Констанция Хлор»[126] — говаривала мадмуазель де Бомон, подбиравшая заготовки для своих острот даже у Гиббона.[127]
Тот, кому был известен склад ума мадмуазель де Бомон, легко мог угадать неблагожелательный смысл этой эпиграммы. Несмотря на бледность лица графини, несмотря на губы цвета увядшей гортензии, именно в этих почти бесплотных, тонких и вибрирующих, как тетива лука, губах искушенный наблюдатель сразу усмотрел бы признак воли и подавляемой неистовости. Провинциальное общество этого не видело. Оно видело в напряженном рисунке этих узких и убийственно насмешливых губ лишь стальную струнку, на которой непрерывно плясала оперенная стрела эпиграммы. Зеленые глаза (потому что зелень, расцвеченная золотом, была у нее и в зрачках, и в гербе), как две неподвижные звезды, украшали ее лицо, не согревая его. Два этих изумруда с желтыми прожилками, оправленные светлыми, но неяркими бровями на выпуклом лбу, были столь же холодны, как если бы их извлекли из внутренностей и икры поликратовой рыбы.[128] Только ум, блестящий, закаленный, отточенный, словно шпага, зажигал в этом стекленеющем взгляде молнии того обращающегося меча, о котором говорится в Библии.[129] За остроумие женщины ненавидели графиню дю Трамбле так же люто, как ненавидели бы за красоту. Как у мадмуазель де Рец, чей словесный портрет, писанный любовником, который отрезвел после безумств юности, оставил нам кардинал,[130] у нее был небольшой изъян — невысокий рост, что, на худой конец, можно было считать недостатком. Состоянием она обладала значительным. Умирая, муж оставил ей не слишком тягостное бремя — двоих детей: обворожительно глупого мальчугана, вверенного заботам некоего старца аббата, который ничему его не учил, и дочь Эрминию, чья красота восхитила бы самые взыскательные художнические кружки Парижа. Что касается последней, то воспитание — с точки зрения официальной — она получила безупречное. В безупречности, как понимала это слово госпожа де Стасвиль, всегда был какой-то оттенок наглости. Она пользовалась этим понятием как меркой своей добродетели, и почем знать, не было ли оно единственным основанием, побуждавшим графиню дорожить таковой. Во всяком случае, она была добродетельна и ограждена от клеветы своей репутацией. Ни одно змеиное жало не вонзилось в это чудо совершенства. Поэтому, неистово сожалея о том, что насчет графини нельзя позлословить, свет обвинил ее в холодности. Говорили (вернее, рассуждали — мы же теперь все умники!) о том, что это, вне всякого сомнения, объясняется у нее обесцвеченностью крови. Если бы малость подтолкнуть ее лучших подруг, они открыли бы у нее в сердце закупорку, которую приписывали некоей очаровательной и очень знаменитой женщине минувшего века[131] чтобы объяснить, как она ухитрилась десять лет держать у своих ног всю элегантную Европу, никому не позволив подняться ни на волос выше. Веселый тон рассказчика спас его на последних, слишком резких словах, ответом на которые стали протестующие взмахи ручек оскорбленных в своей стыдливости жеманниц. Добавлю, однако: жеманниц беззлобных, потому что жеманство высокородных дам, приученных ничего не аффектировать, в высшей степени изящно. Впрочем, стало уже так темно, что это движение было не столько увидено, сколько угадано.
— Честное слово, графиня де Ста-а-свиль была именно такой, как вы описываете, — запинаясь по обыкновению, вставил старый виконт де Расси, горбун, заика и такой остроумец, словно он сверх всего был еще и хромцом.[132]
Кому в Париже не известен виконт де Расси, этот живой мемуаргрешков восемнадцатого века? У него, в молодости красивого с лица, как маршал Люксембургский,[133] тоже была своя оборотная сторона медали, но только эта оборотная сторона и осталась от медали. Что же касается лицевой стороны, один Бог знает, где он ее потерял. Когда молодые люди нашего времени подмечали известные анахронизмы в его поведении, виконт отвечал, что, по крайней мере, не оскверняет свои седины: он ведь носил каштановый парик à la Нинон с искусственным кожаным пробором и невероятными, неописуемыми завитыми локонами.
— А, так вы ее знали! — отозвался прерванный повествователь. — Ну что ж, вы можете подтвердить, виконт, что я ни словом не исказил истину.
— Ваш по-о-о-ртрет верен, как копия через стекло, — отозвался виконт, легонько шлепая себя по щеке (он был нетерпелив, и собственное заикание раздражало его) и рискуя, что с нее осыпятся крошки румян, к которым, по слухам, он прибегал без всякого стыда, как, впрочем, во всем, что ни делал. — Я знавал ее во… во… времена, к которым относится ваша история. Каждую зиму она на несколько дней наезжала в Париж. Я встречался с ней у принцессы де Курте-е-не — они были в дальнем родстве. Это был ум, подаваемый в ведерке со льдом, женщина настолько холодная, что тянуло кашлять.
125
Шлем (от англ. slani — бить, убивать) — положение в картах, при котором противник не получает либо ни одной взятки (большой шлем), либо одну (малый шлем).
127
128
Поликрат — тиран острова Самос, ум. в 522 до н. э. После сорока лет непрерывных удач он встревожился и, чтобы умилостивить богов, пожертвовал им свой любимый перстень, швырнув его в море. Однако почти сразу же перстень отыскался в животе рыбы, принесенной на кухню дворца Поликрата, который затем попал в плен к персам и кончил жизнь на кресте.
130
Имеется в виду Жан Франсуа Поль де Гонди (1613–1679) — французский прелат, политический деятель и автор знаменитых «Мемуаров», проживший весьма бурную жизнь.
131
Несмотря на слова «минувшего века», в виду явно имеется прославленная своей красотой и остроумием Жанна Франсуаза Жюли Аделаида Бернар де Рекамье (1777–1849), в чьем салоне перебывали все, начиная с Наполеона, знаменитые люди эпохи, с которыми она неизменно поддерживала дружеские, но не более того, отношения.
133
Франсуа Анри де Монморанси-Бутвиль, герцог Люксембургский (1628–1695), маршал Франции, один из крупнейших полководцев XVII в., был горбуном.