— Клянусь честью, это правда: я ушел в сторону, как угорь, — согласился г-н де Фьердра и, повернувшись к м-ль де Перси, раздувшейся буквально как бурдюк от нетерпеливого желания приступить к рассказу, которое ей приходилось сдерживать, пока мужчины разговаривали, добавил: — Извините меня, мадмуазель, хотя истинный виновник здесь ваш брат со своим дельфином, напомнившим мне о моем.
— Да, — откликнулся аббат, не изменяя своей любви к мифологии, — дельфин, словно Арион,[331] унес тебя на спине, и ты тут же вышел в открытое море рассуждений.
— Зато теперь я весь превратился в слух и внимаю вам, мадмуазель, — продолжал г-н де Фьердра, не обращая внимания на шутку аббата, которая не остановила его.
М-ль де Перси, чье нетерпение уже грозило ей апоплексией, судорожно распустила последние стежки, сделанные ею по вышивке, смахнула канву в рабочую корзиночку, оперлась на столик и, не расставаясь с ножницами, которые были теперь единственным оружием в руках героини и которыми она время от времени барабанила, начала свою историю.
Военную историю, достойную иного барабана!
4. История двенадцати
— Пока вы удили форелей в Шотландии, господин де Фьердра, мой брат, присутствующий здесь собственной персоной, представлял многомудрую Сорбонну, травя в красном фраке и на полном скаку лисиц по владениях моего сиятельного родича герцога Нортемберлендского, барышни де Туфделис в качестве помещиц, весьма любимых обитателями своих земель, рассчитывали, что смогут избежать эмиграции, и вместе со мной, последней в многочисленной и давно рассеявшейся семье, занимались по сю сторону Ла-Манша не прядением льна на наших прялках, а — уверяю вас — кое-чем совершенно иным. Прошли мирные времена, когда дамы подрубали камчатые скатерти в замковых столовых. Франция корчилась в судорогах гражданской войны, и прялки, честь и гордость наших домов, прялки, за которыми мы видели в детстве наших матерей и бабушек, похожих на сказочных фей, дремали, покрытые пылью, по углам молчаливых чердаков. У нас не было больше ни дома, ни семьи, ни бедняков, которых надо обшивать, ни крестьянок, которых нужно приодеть к свадьбе: красная рубаха мадмуазель де Корде[332] — вот единственное приданое, на которое Революция оставила надежду таким девушкам, как мы.
К моменту, о котором я расскажу вам, господин де Фьердра, большая война, как мы называли войну в Вандее, к несчастью, закончилась. Анри де Ларошжаклен,[333] уповавший на поддержку населения Нормандии и Бретани, подошел в одно прекрасное утро к стенам Гранвиля, но, защищенный морем и скалами еще надежней, чем республиканскими новобранцами, этот неприступный насест для чаек держался стойко, и со зла, что он не может им овладеть, Ларошжаклен, проникшийся, как утверждают, отвращением к жизни, ринулся, несмотря на орудийный и ружейный огонь, к воротам, сломал о них свою шпагу и увел вандейцев восвояси. Но даже если бы, как сперва предполагали, Гранвиль не оказал сопротивления, разве это изменило бы к лучшему судьбу роялистского восстания? Ни один из вождей и вожаков нормандского дворянства, — а я их всех прекрасно знала, — пытавшихся вызвать шуанское движение у нас на Котантене по образцу Анжу и Мэна, не надеялся на успех даже в пору, когда из-за возбуждения умов любая иллюзия казалась сбыточной. Они не могли в это поверить потому, что слишком хорошо знали нормандского крестьянина, который, как ирландский пастух, готов был драться за свою кучу навоза у себя на птичнике, но которому Революция, распродав за бесценок имущество эмигрантов и церкви, дала кусок земли, из-за коей это племя хищников и консерваторов сражалось с самого первого упоминания о нем в истории. Вы недаром нормандец, барон де Фьердра, и, как я, на опыте убедились, что древняя кровь северных пиратов все еще струится в жилах самого тщедушного из наших крестьян в сабо. Генерал Телемак, как мы называли тогда шевалье де Монресселя, которому господин де Фротте[334] поручил разжечь войну в нашей части Котантена, говорил мне, как трудно заставить здешних крестьян снять ружье с гвоздя на кухне. Первая их забота — свое дело, своя кубышка,[335] а уж потом любовь к королю, религия и почтение к дворянству. «Весь их интерес в том, чтобы блюсти свой интерес, — с досадой твердил мне господин де Монрессель: шевалье был не из Нормандии. И он добавлял: —Продавайся мясо синих[336] на рынках Карантана и Валони по цене дичи, не сомневаюсь, что мои хитрые увальни набивали бы им охотничьи сумки и подстреливали бы республиканцев у каждой живой изгороди, как делали в болотах Неу с дикими утками и чирками».
Я возвращаюсь ко всему этому, хоть вам оно известно не хуже, чем мне, господин де Фьердра, лишь потому, что вас не было здесь с нами, и я считаю себя обязанной, прежде чем перейти к своей истории, напомнить вам, что происходило тут, на Котантене, в конце тысяча семьсот девяносто девятого года. Еще ни разу после смерти короля и королевы, когда гражданская война расколола Францию на два лагеря, мы, роялисты, не были столь подавленны, чтобы не сказать — убиты. Разгром Вандеи, резня на Кибероне,[337] прискорбный исход шуанства в Мэне похоронили самые наши заветные надежды, и если мы еще держались, то лишь во имя чести и словно оправдывая старинное присловье: «Вконец устав, идешь до конца». Господин де Фротте, отказавшийся признать соглашения в Мабиле,[338] продолжал сноситься с принцами. По ночам верные люди пересекали пролив и плыли в Англию, откуда доставляли во Францию инструкции и депеши. Одним из таких гонцов, выделявшимся даже среди самых бесстрашных несравненной отвагой, хладнокровием и ловкостью, был шевалье Детуш.
Не буду описывать вам его. Вы только что сообщили моему брату, что знавали шевалье в Лондоне, где он носил прозвище Елены Прекрасной, главным образом в связи с его похищением, но отчасти из-за своей красоты — он ведь, как помните, отличался почти женской красотой: лицо белое, кудри кольцами, пышные и словно напудренные — так он был белокур. Эта красота, которую превозносили все и которой завидовали женщины, это лицо, нежное, как у ангела на молитвеннике, никогда особенно меня не прельщали. Я частенько высмеивала за восторженное преклонение перед ним и медмуазель Туфделис, и многих других тогдашних девушек, видевших в шевалье де Ланготьере чудо природы и охотно величавших бы его красоткой из красоток, как во времена Фронды называли герцогиню де Монбазон.[339] Однако, посмеиваясь, я не забывала, что под обворожительной внешностью девушки на выданье кроется у шевалье душа мужчины, а под тонкой кожей — железное сердце и мускулы, как колодезные канаты. Однажды на ярмарке в Брикбеке[340] я наблюдала, как шевалье, которого в каком-то балагане нагло обозвали шуаном, схватился с четырьмя здоровенными мужиками, чьи клюки он, словно тростинки, переломал своими очаровательными руками. В другой раз я видела, как, грубо схваченный за галстук жандармским бригадиром геркулесова сложения, он ухватил большой палец мужлана своими зубами, этими двумя рядами прелестных жемчужин, разом откусил его и выплюнул в лицо противнику, а затем одним прыжком прорвался через возбужденную толпу и скрылся: с того дня красота этого грозного отгрызателя пальцев стала казаться мне менее женственной. В тот же день я познакомилась с ним в замке Туфделис, где, как я вам, барон, уже докладывала, размещался наш надежно укрытый штаб. Вы бывали в Туфделисе, господин де Фьердра? Да нет, ваши владения находились в другой стороне, а теперь от этого бедного разоренного замка не осталось и камня. Это был довольно обширный, украшенный в старину зубцами замок, остатки феодальной постройки, меж четырех башенок которой мог укрыться многочисленный отряд и которую окружали леса, подлинное гнездо шуанов; своей непролазностью и лабиринтом прогалин они напоминали знаменитый Миздонский лес, где провоевал всю жизнь первый шуан Жан Котро,[341] этот Конде[342] зарослей. Расположенный неподалеку от уединенной бухты, почти недоступной из-за подводных камней, замок Туфделис был словно сооружен там чьей-то рукой в предвидении полузатухшей партизанской войны, которую мы пытались снова разжечь. Все, кто жаждал возобновить и продолжить эту войну; кто отвергал в душе насильственное замирение; кто считал, что стычки в зарослях и у живых изгородей скорей принесут успех, нежели регулярные сражения, ставшие к тому же невозможными; все, наконец, кто решил выпустить последнюю пулю в подлую и несправедливую судьбу и сойти с последним выстрелом в могилу, отовсюду стекались в надежный замок Туфделис и сосредоточивались там. Вожаки этого позднешуанского движения, жуткой и трагической развязкой которого явилась смерть Фротте, расстрелянного в вернёйском крепостном рву, прибывали в замок переодетые кто во что горазд и встречались там с последними уцелевшими участниками шуанского восстания в Мэне. Чтобы отвести подозрения, замок Туфделис, где жили лишь две его владелицы, не доставлявшие, по-видимому, беспокойства Республике, стал также прибежищем для нескольких женщин, отцы, мужья и братья которых эмигрировали и которые не сумели или не захотели последовать за ними: в деревне, среди крестьян, еще сохранивших почтение к дворянским семьям, они избегали того, чего не избежали бы в городе, — зияющей бездны арестного дома.
331
332
334
335
336
337
Имеется в виду уничтожение в 1795 г. эмигрантского десанта и подоспевших к ним на помощь шуанов на полуострове Киберон в Бретани, осуществленное генералом Лазаром Гошем (Ошем).
338
Соглашение о перемирии, заключенное вождями шуанов с республиканским командованием и действовавшее в 1796–1799 гг.
339
341
342
Имеется в виду Людовик II де Бурбон, принц де Конде, прозванный Великим Конде (1621–1686), один из крупнейших полководцев XVII в.