«А! — бросила она. — Ты меня дурачил. Ты — шуан и явился сюда за арестантом… Ну-ну, легче, я же не боюсь смерти и давно хочу умереть, — добавила она и крикнула: — Малышка, беги в караулку, зови сюда синих!»
«Конечно, я мог ее убить, — рассказывал нам потом Винель-Онис, — но я ведь не знал, в какой из башен сидит Детуш. Выстрел наделал бы шуму, а я потерял бы время».
И он швырнул стоявшую рядом скамеечку под ноги малышке, свалив ее на пол и не дав ей убежать.
Однако секунды, которая ушла на это движение, хватило Хоксонше, чтобы выскользнуть в темный, как чернила, коридор, где Винсель сразу же потерялся, хотя и слышал, как старуха вскарабкалась по лестнице одной из башен, отперла камеру и закрылась там на ключ вместе с арестантом.
— Ах, черт! — выругался г-н де Фьердра.
— Чума на нее! — подхватил аббат.
— Пока все это происходило в тюрьме, — продолжала старая амазонка, не обратив внимания на возгласы слушателей, — стрелка часов на фасаде ратуши, расположенной в глубине рыночной площади, достигла цифры, которую Двенадцать избрали моментом начала действий, а приняв решение, они уже не способны были колебаться.
«Наш черед начинать танцы!»— весело бросил Жюст Лебретон, обращаясь к Ла Варенри.
И они вошли вдвоем в ярмарочную палатку, где было особенно много народа и все пили. Вошли они вразвалку, но с посохами в руках. Никто вокруг ничего не заподозрил, все остались на местах — кто сидя, кто стоя. Тогда Жюст Лебретон, подойдя к большому столу, за которым пили, аккуратно положил свою палку на ряд налитых доверху стаканов и объявил, а голос у него был звонкий:
«Никто не пьет, пока не выпьем мы!»
Услышав такие вызывающие слова, все обернулись, и в обоих зерноторговцев вперились десятки глаз, в которых читалось изумление, готовое взорваться гневом.
«Ты часом не спятил, торгаш? — спросил один из крестьян. — Прими-ка отсюдова свою палку: она тебе понадобится, чтобы башку защищать».
Тут он схватился за свободный конец посоха, которым Жюст покрыл стаканы, не выпуская из рук другой его конец. Авраншец отвел палку в сторону.
Это и явилось тем оскорблением, на которое напрашивался Жюст. Он не сказал ни слова, остался невозмутим и лишь занес над головой руку, а она у него была ловкая и сильная; палка опустилась, угодив по всему ряду полных стаканов, вдребезги разнесла их, и осколки разлетелись во все концы палатки. Началась сумятица. Люди повскакали, крича, угрожая, толкаясь и моча ноги в сидре, потекшем покуда вместо крови. Женщины пронзительно завопили, их крик охмелил мужчин злостью и подействовал им на нервы, как звуки боевых волынок. Убежать женщины не могли: им было не пробиться сквозь плотную толпу, ринувшуюся на зерноторговцев с намерением их задушить.
«За вами первый взмах смычка, сударь, — сказал Лебретону господин де Ла Варенри со своей неизменно изящной учтивостью. — Но если мы хотим сыграть пиесу до конца, нам следует выбраться из палатки: здесь даже палки в ход не пустишь — слишком тесно».
И грудью, плечами, головой они попытались проложить себе дорогу сквозь толпу, настолько плотную, что под ее натиском чуть не лопалась ткань палатки, куда на шум сбегался народ. Но поскольку людской прилив непрерывно нарастал, оба шуана в расчете на то, что их вызволят снаружи, издали клич, которого их собравшиеся у палатки друзья ждали как приказа:
«На помощь, зерноторговцы!»
Зрелище, вероятно, получилось прелюбопытное! Зерноторговцы отозвались на призыв щелканьем своих страшных кнутов, прорубая себе дорогу в толпе этим оружием, рассекавшим физиономии не хуже дамасских клинков. Это была настоящая атака, настоящий бой! На огромном пространстве взметнулись вверх ясеневые ноги, ярмарка прервалась, и никогда еще ни на одной молотильне цепы, руша гречку, не били по зерну так, как здесь посохи по головам. В тот день политические убеждения были прямо-таки написаны на человеке. От каждого удара брызгала кровь, цвет которой опознавался по первой же ее капле. Со всех сторон раздался крик: «Это шуаны!»— и тут же барабан забил тревогу. Она-то, хоть мы не расслышали ее с высоты туфделисской башенки, и разнеслась по Авраншу, поставив город на ноги. Батальон синих хотел пробиться штыками через толпу, катившуюся по ярмарочному полю, словно море, но даже это оказалось невозможным. Солдатам пришлось бы расчищать себе путь через мечущуюся вокруг толпу мужчин, детей, женщин, которая сама по себе своим напором могла раздавить горстку шуанов. Двенадцать, или, точнее, Одиннадцать, поскольку Винель-Онис находился в здании тюрьмы, казались смерчем, вихрившимся в центре людского моря, чьи валы били им в лицо, эти Одиннадцать, прикрытые щелчками своих кнутов и мулине,[368] своих посохов, рассчитали правильно: они валили с ног тех, кто стоял поближе, напирал на них особенно рьяно и отвечал им ударом на удар. На всем остальном пространстве поля царили неописуемый беспорядок и толкотня, повсюду гигантской волной колебалась толпа, в толще которой, обезумев от криков, барабанного боя и запаха резни, начинавшегося подниматься над этой равниной гнева, вставшие на дыбы лошади возносили выше людских голов свои подкованные копыта, а там и сям гурты перепуганных мычащих быков так плотно сливались в одно целое, что животные громоздились друг на друга, дрожа всем телом, задирая круп и напрягая хвост, словно для того, чтобы отгонять мошкару. Но там, где рассыпали удары Одиннадцать, волнообразного движения не было. Там как бы образовывалась воронка и от брызжущей крови в воздухе плавала дымка, как от водяных брызг под мельничным колесом. Там приходилось шагать не по траве, а по упавшим, и ощущение того, что они топчут ногами поверженные тела, подсказало всем Одиннадцати одну и ту же мысль, потому что, не переставая бить, они весело затянули старую нормандскую плясовую:
Нет, вновь она не выросла. Если захотите, вам и теперь еще покажут в Авранше, где сражались лихие певцы. На этом месте больше не растет трава. Кровь, которая напитала там землю, была, по-видимому, достаточно горяча, чтобы иссушить всякую растительность.
Наши продержались так почти два часа, но Кантийи перебили руку, Ла Варенри проломили голову, Бомону сломали обе ключицы, почти всех остальных более или менее серьезно задели. Однако они все еще сопротивлялись, только куртки на них были уже не белыми, как утром, — их покрывала теперь не мука тонкого помола, а кровавая роса. Неожиданно господин Жак упал, исторгнув радостный крик у наэлектризованных крестьян: те решили, что повергли наконец одного из этих чертовых несокрушимых зерноторговцев, которых нельзя повалить, хоть и можно мять, словно гипс. Господин Жак не был даже ранен. Сражаясь, он определил по высоте солнца, начавшего садиться и лившего на площадь уже не прямые, а косые лучи, что наступило время идти за Детушем и присоединиться к Винель-Онису. Поэтому с гибкостью дикой кошки он ползком проскользнул между ногами мужчин, целиком поглощенный страшной игрой своих рук, и, подобно пловцу, что ныряет в одном месте, а показывается на поверхности в другом, очутился довольно далеко от схватки, среди не столько распаленного, сколько перепуганного сброда. Как он пробрался сквозь него? Он сбросил с себя крышку от чана, то бишь свою большую шляпу, — теперь она ему только мешала. Но вот как его не узнали по окровавленной, изодранной в клочья куртке, он и сам не мог объяснить: дело было невероятное, он просто этого не понимал! Но вы сами воевали, барон, а на войне невероятное происходит чуть ли не каждый день. Наверно, секрет здесь в цепенящем действии страха. Когда господин Жак вновь поднялся на ноги в толпе, через которую пробрался ползком, люди бросились наутек от того, кто, похоже, сам спасался бегством, и в сумятице, царившей на площади, он сумел добраться до тюрьмы, где Винель-Руайаль-Онис должен был подготовить освобождение Детуша. Но в тюрьме, вернее, перед ней он встретил синих. Да, это были синие.
368