«Глядите, вот он, разбойник! — объявила она, указывая на Детуша, спеленатого кандалами и лежавшего на плитах пола. — Я прекрасно слышала, как злодеи шуровали в дверях, намереваясь поджечь тюрьму. Но преврати они ее хоть в печь для обжига извести, я все равно скорее сгорела бы заживо с ним вместе, чем выдала бы его кому-нибудь, кроме помощника палача, которому он принадлежит».
В самом деле, господин Жак и Винель-Руайаль-Онис упрямо норовили поджечь эту тяжелую дверь, сопротивлявшуюся огню не хуже, чем рычагу. Они упорствовали в своих попытках, пока толпа, совладав с огнем, не ворвалась в коридор и на лестницы тюрьмы. Тогда, наклонив голову и держа в одной руке факел, а в другой пистолет, оба шуана ринулись вперед и благодаря пожару, дыму и беспорядку, вызванному вторжением в тюрьму синих, которые, как безумные, устремились к камере Детуша, они все-таки проложили себе дорогу.
Мы увидели господина Жака сразу после того, как он вырвался из Авранша. Мысль об Эме, несомненно, побудила его вернуться в Туфделис быстрее, чем это сделали его сотоварищи, но и они спустя двенадцать часов все уже были там, за исключением Винель-Ониса. Что с ним — господин Жак не знал. Один из синих нанес Винелю яростный удар штыком в живот, но Винель нашел в себе силы пройти больше четверти лье по лесу, поддерживая рукой внутренности, которые грозили вывалиться, и в таком состоянии добрел до лачуги одного мастера деревянной обуви, тоже шуана. Эти подробности стали нам известны лишь позднее — тогда мы их не знали. Мы решили, что Винель был убит в схватке, и это показалось нам столь естественным, что вскоре разговоры о нем прекратились. С Детушем дело обстояло иначе. Что с ним? Чтобы на следующий день «начать сызнова», как выразился господин Жак, следовало разузнать, что с ним. В Туфделис о нем не поступало никаких сведений… Женщина внушает меньше подозрений, чем мужчина. Я предложила нашим отправить меня в Авранш на разведку.
Они согласились, и я отправилась, господин де Фьердра. Я уже говорила: я была не новичком и не однажды в чужом обличье носила депеши вожакам различных приходов. Чтобы понадежней затеряться среди горожан и рассеять всякие подозрения, я оделась как женщина из простонародья. На мне было домашнее платье из дрогета,[369] на ногах — сабо; а волосы свои, с самого начала войны не знавшие пудры, — ведь ею не назовешь черный порошок, с помощью которого причесывают неприятеля, — я прикрыла гранвильским чепцом, напоминающим на голове сложенную вчетверо салфетку. К одной из наших жеребых кобыл приторочили две корзины, положили ей на спину кожаную подушку, прикрытую невыделанной телячьей шкурой, и, восседая на ней боком, сунув правую ногу в одну из корзин, а левой ерзая по шее кобылы, я затрюхала к Авраншу. Для продажи на рынке мне набили корзину брусками отличного масла, завернутого в виноградные листья. Вы тут поминали недавно, брат, мои полосатые бархатные бриджи и высокие кавалерийские ботфорты? — добавила она, позволив себе единственное кокетство, какое могла позволить, — признание в том, что действительно носила такие ботфорты. — Но в тот день ваша сестра, кузина Нортемберлендов, выглядела точь-в-точь как торговка маслом из гранвильского предместья. Да, вот чем стала на час Барб Петронилла де Перси-Перси!
— Барб без бороды, но достойная ее носить![370] — рассмеялся аббат.
— Борода у меня выросла потом, — также со смехом уточнила она, — но слишком поздно, когда была мне уже ни к чему, потому что я снова — и теперь навсегда — напялила на себя эти докучные юбки, которые идут мне не больше, чем гренадеру. Тогда у меня росли только короткие каштановые усики, которые вкупе с моей чертовой рожей и сложенной вчетверо салфеткой на голове придавали мне довольно-таки неприступный вид, полностью оправдав слова одного авраншского бездельника, не в меру важничавшего на ярмарке и обхватившего мою крупную талию. Когда я от души огрела его по пальцам рукояткой ножа для резки масла, он в бешенстве заорал:
«Да брось ты жеманничать, толстуха! Было бы с чего! Ты ведь давно уж не такая свежая, как твое масло».
«Зато посолоней буду! — отпарировала я, уперев кулак в бедро, как настоящая кумушка с Бреа.[371] — Хочешь отведать, шалунишка? На, убедись».
Этим и ограничились опасности, которым подверглась в Авранше честь вашей сестры, брат мой. Я, как говорится, удачно расторговалась. Продавая свой запас масла, я изрядно пополнила свой запас новостей. Я собрала все слухи, все сплетни, ходившие по городу. Авранш еще не пришел в себя после паники, посеянной там Двенадцатью. Всюду только и разговоров было что о лжезерноторговцах и поджоге тюрьмы. Называлось число убитых в свалке, хотя, возможно, и преувеличенное. На ярмарочном поле до сих пор показывали лужи крови. «Зато, — ликовали трусы, — от Детуша мы избавились! Шуаны не вернутся: приманки больше нет». На следующую ночь после страшного дня, события которого всколыхнули Авранш, арестанта тайно вывезли из города. Его в цепях бросили на телегу, прикрытую досками, и под охраной целого батальона синих он без барабанного боя и фанфар отправился в Кутанс, где его должны были судить и, вне сомнения, приговорили бы к смерти.
Я впопыхах вернулась в Туфделис и сообщила друзьям, что Детуш перевезен в другую тюрьму, где окажется дальше от пределов нашей досягаемости и в более суровом заключении, нежели в Авранше: на войне любая неудавшаяся с первого раза попытка осложняет следующую — противник предупрежден, теперь он еще больше начеку. Господин Жак лишь высказал мнение всех своих соратников, заявив, что предприятие придется начинать сызнова.
«Господа, — добавил он, — воспользуемся сегодняшним днем для лечения ран. Завтра мы постараемся расквитаться за них. Через два дня мы должны быть в Кутансе и возобновить проигранную нами партию. Кутанс укреплен лучше, чем Авранш, а мы — малочисленнее, чем раньше. Нас теперь всего одиннадцать».
«Вас по-прежнему двенадцать, господа, — возразила я. — Одиннадцать — неудачное число. Оно принесло бы нам несчастье. Коль скоро господин Винель-Онис не вернулся, предлагаю взамен себя. Я, конечно, никогда не была самой красивой на свете девушкой, но ведь и самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет, черт возьми!»
Вот так, барон, я стала участницей второй экспедиции Двенадцати и воочию видела вещи, подобные которым уже не увижу и о которых мне остается только вспоминать.
6. Перерыв между двумя экспедициями
М-ль де Перси снова умолкла. Прозвенел тонкий серебристый голосок покрытого сусальным золотом Вакха. Время шло к полуночи, а полночь, как говорят, — это час призраков. И в самом деле, не призраками ли были все эти люди из прошлого, собравшиеся в маленькой старомодной гостиной и беседовавшие об ушедшей молодости и благородных делах, свершенных на их глазах? Юрсюла и Сента де Туфделис в особенности смахивали на призраки, бедные кроткие призраки! Иссохшие, бледные, с выцветшими волосами, они по-прежнему держали в исхудалых пальцах прозрачные экраны, зеленый газ которых процеживал сквозь себя потухающий свет камина, отбрасывая на их бескровные лица отблеск, напоминавший луну над кладбищем. Барон де Фьердра и аббат с сестрой, у которых цвет лица был теплее, а глаза ярче, казались более оживленными и страстными, но разве они воодушевлялись не такими же, в сущности, напрасными воспоминаниями, что и обе хозяйки, столь похожие на исчезающие с зарей привидения? Даже Эме, самая молодая среди них, чья красота красноречиво доказывала, что ее обладательница прошла по жизни меньше, нежели остальные, Эме, склоненная над вышивкой, о которой она не думала, одинокая и обреченная глухотой на безмолвие, Эме, чья душа искала другую душу за гранью смерти, — не была ли она самой мертвой среди них, не забрела ли она дальше всех в царство мечты?
370
Непереводимый каламбур: французское имя Barbe (Варвара) созвучно слову barbe (борода). Игра слов осложняется еще и тем, что Святая великомученица Варвара в христианской традиции — воинственная особа: она считается покровительницей артиллерии.