На самом деле Рагиро хотел бы поговорить с кем-нибудь другим — с кем угодно, но только не с тем, кто называл себя служителем Господа, потому что все священники одинаковые. Это раздражало сильнее всего остального. Он вырвал цепочку с крестом из рук отца Мартина и кинул в стену. В этот раз священник даже глазом не повел.
— Я не помню своих родителей, помню самого раннего детства. Моё первое воспоминание начинается с тесной комнатушки в детском доме семьи Инганнаморте с тусклым освещением, обшарпанными стенами и писком крыс, раздающемся откуда-то из угла. Я не знаю, как и почему оказался там, но я был заперт в четырёх стенах наедине со своими страхами и незнанием, что делать дальше. Вы можете представить себе, как чувствует себя восьмилетний ребенок, запертым в холодной комнате, похожей на эту тюремную камеру, и зная, что там, за окном-решеткой, у него нет ни одной живой души, которая могла бы помочь? Отец… Мартин, кажется, да? — Мартин в ответ лишь коротко кивнул. — Отец Мартин, вы говорите всем, кто к вам приходит, что Бог поможет. Тогда скажите, где же был ваш Бог, когда спустя два дня дверь моей личной тюрьмы открылась и на пороге появился Дьявол?
Его звали Чезаре Инганнаморте, и тогда ему было не больше тридцати пяти лет. Первое, что мне бросилось в глаза, был его чёрный и длинный плащ, напоминающий одеяние того, кто пришел из Преисподней. Так я решил, когда мне было восемь, но уверяю тебя, священник, — забыв о каких-либо правилах вежливости, Рагиро обратился к Мартину дерзким «священник» и счел это абсолютно приемлемым. Мартин не стал его поправлять. — Если бы я увидел его сейчас, я бы подумал точно так же.
Он напоминал Дьявола не только своей одеждой — от него разило, будто он ко мне прямиком из Ада. Нет, отец Мартин, не того Ада, о котором ты подумал. Я говорю о другом Аде, о реальном. Который рядом с нами, прямо здесь и прямо сейчас. И не говори мне, что эти страдания с лихвой окупятся на небесах, — я не верю и никогда не верил во всю эту религиозную чушь.
Рагиро на секунду замолчал, позволяя священнику осознать все, что он только что произнес. Несмотря на собственную ожесточенность и хладнокровность, он прекрасно понимал, что молодому священнику слишком странно и страшно слышать то, о чем он рассказывал. И тем не менее он не собирался утаивать даже самые жуткие подробности своей жизни. Мартин ведь согласился и сам хотел услышать историю от начала и до конца.
— Когда я увидел Чезаре там, в черном ореоле смерти, подумал, что на этом все и закончится, что это и есть то, что люди называют концом. Я ошибся. Это было начало начал, — Рагиро замолчал на несколько долгих минут, но священник не торопил его. Он уже понял: в этой одиночной камере они проведут всю ночь.
— В той комнате, где меня держал Чезаре, не было никого, кроме крыс, но я знал, что я не единственный. Каждую ночь я слышал сдавленный детский плач; каждый день я слышал надрывный детский крик. Поначалу они не трогали меня. Три раза в день пожилая женщина по имени Донателла в таком же черном одеянии приносила мне еду. Она позволяла называть себя просто Дона, но разговаривала редко. Просто приносила поесть и уходила, а потом забирала пустые тарелки. Как-то раз я попросил у нее одеяло, потому что было холодно, и даже тогда она ничего не ответила, но вместе с ужином принесла теплый плед. Я счел это за доброту, подумал, что она обо мне заботится… А она всего лишь выполняла свою грязную работу — не давала мне погибнуть до того момента, пока это не понадобится самому Чезаре. Жаль, я не понимал этого.
Плечи Рагиро как-то странно расслабленно и в то же время напряженно опустились. От глаз Мартина это не укрылось, но он не стал ничего говорить. Не стал прерывать поток его мыслей, чувств, эмоций.
— То, что было потом, нельзя назвать даже Адом. Это было в стократ хуже Ада. Прошло примерно полгода с тех пор, как я появился там. Сам Чезаре приходил ещё пару раз, но по-прежнему ничего не говорил и просто смотрел на меня. После его визитов я не мог даже сомкнуть глаз. Мне казалось, будто он все ещё наблюдал оттуда, откуда я не смог бы его увидеть. Его взгляд раньше виделся мне в кошмарах. Конечно, со временем мои кошмары стали более реальные, более мучительные и более жуткие, — и Рагиро мысленно добавил, что священник обязательно услышит об этих кошмарах. — Спустя эти полгода Дона впервые в жизни сама обратилась ко мне.
— Пойдем со мной, — позвала она, и я пошел, будто бы мог ей доверять и доверял, будто бы она когда-то дала обещание не причинять мне вреда. Будто бы она была моей тетей или бабушкой. Ее голос звучал ласково; наверное, именно так матери обычно обращаются к своим детям. Впрочем… я не мог знать этого наверняка.