— Вы сказали, что у другого человека оказался документ, который заставил вас признать его собственность на скрипку. Вы имеете в виду мистера Эбдона Лэма?
— Ну да. Я отвез скрипку в Эшмоловский музей в Оксфорде. Там потрясающая коллекция струнных инструментов, в том числе «Мессия» Страдивари — вы, наверное, знаете, великолепная скрипка, на которой почти никогда не играли, так что сохранился оригинальный лак… Я хотел удостовериться, что не ошибся, что это действительно наша скрипка, а не копия. Там ее изучили, провели дендрохронологическое исследование. Мне сказали, что с высокой вероятностью это тот самый инструмент работы Страдивари. Но когда я приехал ее забрать, в Оксфорде меня ждал этот джентльмен, Эбдон Лэм. Он предъявил свои документы, вернее, один документ, — расписку Адриана Уорда в том, что последний передал скрипку некоему Эбдону Лэму в уплату долга в пятьдесят гиней и получил еще пятьдесят гиней, чтобы покрыть разницу между долгом и стоимостью инструмента. Мне все это показалось подозрительным, начиная с совпадения имени… Но мистер Лэм объяснил, что у него в роду всех мужчин называют Эбдон. Я попросил у него копию документа, чтобы сравнить подпись Адриана Уорда с образцами из семейного архива. Он сказал, что с удовольствием предоставит оригинал для сравнения специалисту, которого я выберу. Я дал ему координаты эксперта, которого использует наша фирма, и тот подтвердил подлинность автографа. Более того, среди наших семейных документов сохранилась расписка Уорда в получении 50 гиней в долг от Гордона Кингсли — именно этот долг перешел впоследствии к предку мистера Лэма и был погашен Уордом в Петербурге. Вероятно, Уорд чувствовал, что умирает, и не хотел оставлять долг матери. А пятьдесят гиней, которые ему выплатил Лэм, видимо, пошли в уплату его петербургских долгов. Так что от миссис Уорд, которая наследовала сыну, никто не потребовал платы по каким-либо обязательствам Адриана. Он был щепетильный молодой человек.
Закончив свой рассказ, Фонтейн садится прямее на стуле и поднимает руку, чтобы ему принесли еще пару эля.
— Теперь вы видите, что я не вор, — я вел себя в этой ситуации настолько честно, насколько возможно, — заключает он почти самодовольно. Почти, потому что в голосе его звучат усталость и грусть.
— Мне в этой истории не совсем понятно одно, — говорит Штарк, немного подумав. — Как мистер Лэм узнал, что скрипка у вас?
— Это как раз очень просто, — сказал Фонтейн снисходительно. — Он сообщил о своих правах Эшмоловскому музею. Он знал, что, если скрипка снова окажется в Англии, она может попасть туда на экспертизу. Как я понимаю, всем заметным торговцам скрипками мистер Лэм тоже оставил свои координаты на случай, если этот инструмент попадет к ним. Он, кажется, искал скрипку более тщательно и с большим знанием дела, чем я.
— Скажите, Филип, а вы играете на скрипке? — Анечкин вопрос застает юриста врасплох, так что он, резко поворачиваясь к ней, выплескивает немного темного эля из только что принесенной кружки.
— Нет, мисс, не играю и очень жалею об этом. В детстве я не проявил никакой склонности к музыке, скорее к спорту, и мои родители не дали мне музыкального образования. А потом я понял, что люблю музыку больше всего в жизни, но было уже поздно.
— А вот Боб играет, — продолжает Анечка с нажимом. — Вы даже слышали. Зачем вы взяли его скрипку? Неужели нельзя было договориться с ним, оставить ее ему хотя бы на время?
— Если бы он не исчез, все было бы возможно… — Тон Фонтейна недвусмысленно показывает, что он совершенно не считает себя виноватым. — А почему он исчез, мисс, вам лучше знать. Вам и мистеру Константинову. С которым моей фирме не стоило связываться — нам следовало знать, что у любого русского слой светского лака очень тонкий.
— Я не стану убеждать вас, Филип, что все русские разные, — Штарк чувствует иррациональный прилив гнева. — Но вот я тоже русский. И в вашей ситуации повел бы себя иначе. В частности, прежде чем хватать скрипку, все же поговорил бы с человеком, который не без оснований считал себя ее законным владельцем.