— Когда я убила его, — поправляет она. — Давайте говорить как есть. Я теперь имею такое право.
— Хорошо, когда вы убили его.
— Да, была. Мой муж сперва признавался ей в любви и звал замуж, а потом попытался изнасиловать. Я все видела из спальни. Если бы я не выстрелила, Алексей трахнул бы Анечку прямо на ковре. Он уже разорвал на ней трусы.
Молинари отводит взгляд: спокойное безумие, наполняющее желтовато-зеленые, слегка навыкате, глаза Константиновой, — это для него чересчур.
— Вы сказали полиции, что это была Анечка?
— Нет. Но они наверняка выяснили и без меня. Они здесь сообразительные, как мне показалось.
— Зачем вы помогли ей уйти? — спрашивает он, хотя приехал на Райкерс-Айленд вовсе не за этим.
— Я хорошо к ней отношусь. Она не пыталась влезть на мое место, просто брала то, что давали, и старалась не вредить. Вот и в гостинице, когда он звал ее замуж, она отказала. Пусть живет, дай бог ей не повторить моих ошибок. Не превратиться в то, во что он меня превратил.
— Скажите, вы ведь все равно собирались убить мужа?
— Вы расспрашиваете меня, как полицейский. Я уже отвечала им на этот вопрос.
— Я не полицейский. Я спрашиваю, потому что хочу понять. У вас был пистолет — наверняка его непросто было привезти с собой в Штаты. Зачем-то вы ведь это сделали.
— Полиция тоже интересовалась пистолетом. Я прилетела чартером и в принципе могла ввезти его незаконно. Но он ввезен легально. Есть процедура. Я прошла ее три года назад. Я ведь никогда не пользовалась охраной, могу сама за себя постоять.
— Не каждая женщина может взять и застрелить человека. Тем более собственного мужа.
Константинова некоторое время молчит, не отрывая трубку от уха. Молинари понимает, что даже сейчас ее болезненная откровенность имеет пределы.
— Я только что солгала вам, — сообщает она наконец. — Я купила пистолет и ходила в тир, потому что… Мне много раз хотелось просто достать оружие и выстрелить в Алексея, чтобы его не стало, чтобы все это закончилось. Но я, вы правильно говорите, я женщина, и я не могла. Теперь понимаю, что не хватало только хорошего повода. Хотя вся моя жизнь и есть повод. Так что вы на самом деле хотите узнать?
Напряжение в ее голосе слишком сильно даже для толстокожего Молинари, и теперь уже он медлит с ответом:
— Когда Анечка убежала из номера, что она взяла с собой?
— Вы уже знаете, верно? У нее была с собой скрипка. Она хотела вернуть ее какому-то… Бобу, кажется. Боб — это тот скрипач? Он американец?
— Русский.
— Значит, Анечка сейчас в Москве. Она мне всегда казалась целеустремленной девушкой. И неглупой. Вы поедете за ней туда?
— Да, виза будет готова в понедельник.
— Хорошо. Спасибо, что приехали навестить. Мне важно видеть кого-то, кроме полицейских и людей из посольства. Меня посадят надолго. Жалко совсем терять связь с миром.
— Но у вас же есть дети?
— Взрослый сын. Он работает в банке у отца. — Она не продолжает: и так ясно, что сын вряд ли одобрит то, что она сделала.
— Хотите, еще приду? — Молинари вдруг становится нестерпимо жаль эту сдержанную, очень прямо сидящую на стуле женщину, почти ровесницу его матери. Ему кажется, что он начинает понимать, чего ей стоит спокойствие: он видит напряжение в уголках ее рта, усталые складки вокруг глаз. — Вы бы могли рассказать мне свою историю. Я умею слушать.
— Приходите. — Она слегка пожимает плечами. — В моем положении от общения отказываться не стоит, наверное. И мне нравится говорить по-итальянски. Это из другой жизни.
— Вам нужно что-нибудь? Из одежды, например, или еще каких-то вещей?
— Спасибо, это все у меня есть. Узнаете что-нибудь об Анечке — расскажите мне, если еще придете.
— Хорошо. Я приду обязательно, — обещает Молинари, поднимаясь.
Константинова в первый раз за все свидание улыбается. Или ему только кажется, что вздрагивают кончики ее тонких губ…
Дожидаясь автобуса, Молинари думает об Анечке. Сколько хранится в системе эсэмэска, отправленная на выключенный телефон? Кажется, трое суток. А в России? Почему она не включает телефон? Как сообщить ей, что Иванов в Нью-Йорке? Понедельник — это еще очень не скоро.
— Ты вправду подписался навещать Константинову? — спрашивает Штарк, пораженный рассказом Молинари. Сыщик развалился напротив в любимом кресле Макса Финкельштейна и попивает «Хайнекен», извлеченный без спросу из холодильника. Макс допоздна торчит в галерее, готовит новую выставку, так что Иван с Софьей почти всегда одни дома.
— Ну да, я обещал к ней заходить. Ее засадят надолго. А она помогла Анечке. Может, даже спасла ее.