Никогда не пойму, что заставило меня действовать, как говорится, с изумительной быстротой. Частица секунды — вот все время, которое потребовалось мне отреагировать, отчаянное желание выжить двигало мной.
Совершенно автоматически, инстинктивно, не задумываясь поступил я.
Еще когда ампула влетела, кружась, мой мозг отметил невозможность схватить ее, а руки уже тянулись к бочке сидра, находившейся рядом. Звон разбитой ампулы еще отдавался в ушах эхом, а я уже изо всей силы бросил бочку в то место, где ампула разбилась. Бочка и обручи разлетелись, словно сделанные из тонкой фанеры, и десять галлонов сидра залили часть пола и стены.
— Еще сидра! — закричал я. — Лейте больше на пол, на нижнюю часть стены! Выливайте в воздух над тем местом, где разбилась проклятая ампула.
Ради бога, не вымочитесь сидром. Быстрее! Быстрее!!
— Ни черта это не поможет, — прохрипел побледневший Харденджер, но, несмотря на эти слова, сам уже выливал большую бочку сидра. — Что это даст?
— Вирус гигроскопичен, — торопливо сказал я. — Ботулинус боится воды.
У него в сотню раз больше тяги к водороду, чем к азоту. Вы ведь слышали, что говорил сегодня вечером Шеф.
— Но ведь сидр не вода, — яростно сказал Харденджер.
— Господи, помоги нам! — разозлившись, крикнул я. — Конечно, это сидр! У нас ведь другого ничего нет. Не знаю, каков будет результат.
Впервые в жизни вам, Харденджер, следует молить, чтобы в алкоголе содержалось побольше воды. — Я хотел поднять еще бочку, поменьше, но задохнулся от боли в боку и уронил ее. Мелькнула мысль, что это результат воздействия вируса, но потом сообразил, что сломанное ребро воткнулось в легкое, когда я бросал первую бочку, но сгоряча не почувствовал никакой боли. Сколько нам осталось жить? Если какая-то часть вируса оказалась в воздухе, то сколько ждать наступления агонии? Надо вспомнить, что говорил Грегори о хомяке, когда мы стояли вчера у внешней двери лаборатории номер один. Пятнадцать секунд для дьявольского микроба и столько же для ботулинусного вируса. Для хомяка пятнадцать секунд. А для человека? Бог знает, возможно, полминуты. Максимально. Я нагнулся и поднял с полу фонарь.
— Прекратите лить, — приказал я. — Остановитесь. Следите, чтобы сидр не промочил обувь или одежду. Если это произойдет, умрете. — Я посветил фонарем вокруг, а все вскарабкались повыше на настил, подальше от янтарного потока сидра, быстро заливающего каменный пол. Тут я услышал звук мотора полицейского «ягуара»: Грегори, вместе с Генрихом и Мэри, отправился осуществлять свой безумный план, вполне уверенный, что оставляет после себя склеп с мертвецами.
Прошло полминуты, не меньше. Никто не корчился в конвульсиях. Я медленно водил фонарем, вглядываясь в напряженные лица и освещая ноги.
Задержал луч на одном из двух полицейских, у которых отобрали одежду.
— Снимите правый туфель! — крикнул я. — Он намок. Да не рукой! Вы круглый идиот! Снимите носком другого туфля. Старший инспектор, левый рукав вашего мундира мокрый. — Харденджер стоял спокойно, не глядя на меня, пока я очень осторожно снял с него мундир и бросил на пол.
— Мы... мы спасены, сэр? — нервно спросил сержант.
— Спасены? Предпочел бы, чтобы в этом помещении находились живые кобры и тарантулы! Нет, мы еще не спасены. Некоторое количество этого чертова токсина проникнет в воздух, едва мокрые пол и стены станут просыхать. В воздухе тоже влажные пары, как вам известно. Когда брызги и пары начнут испаряться, то через минуту окажутся внутри нас.
— Поэтому надо отсюда выбраться, — спокойно сказал Шеф. — И побыстрее. Не так ли, мой мальчик?
— Да, сэр. — Я быстро огляделся. — Надо поставить две бочки по сторонам двери. И еще две рядом с ними, чуть-чуть сзади. Четверо встанут на них и будут раскачивать давильный пресс. Я не могу помочь, ребра разболелись. В этом прессе не меньше трехсот фунтов. Ни унции меньше. Как считаете, старший инспектор, четверо смогут его раскачать?
— А что тут считать? — проворчал Харденджер. — Я сделаю это одной рукой, если от этого зависит наше спасение. Лишь бы выбраться из этого места! Давайте, ради бога, поживее!
Никто не заставил себя просить. Поставить бочки оказалось нелегко.
Они были полны, тяжелы, но отчаяние и страх умножали наши силы. Через двадцать секунд все четыре бочки стояли как надо, а в следующие двадцать секунд Харденджер, сержант и двое полицейских, по двое с каждой стороны, уже раскачивали пресс.
Дверь была из крепкого дуба, с тяжелыми прочными петлями и такой же могучей задвижкой снаружи. И все же против четырех отчаявшихся людей, у которых жизнь была поставлена на карту, она не смогла устоять. После первых ударов дверь сорвалась с петель, и винный пресс вылетел вслед за ней через порог в темноту. Через пять секунд и все мы последовали туда же.
— Вот фермы, — сказал Харденджер. — Зайдите. Может, у них есть телефон.
— Подождите! — повелительно крикнул я. — Мы не имеем права это делать. А вдруг мы занесем вирус? Вдруг принесем смерть всей семье? Пусть нас немного промоет дождь, возможно, это поможет.
— Черт возьми! Ждать нам нельзя. Это роскошь, — огрызнулся Харденджер. — Кроме того, если вирус не добрался до нас там, то здесь он и подавно ничего не сделает. Как вы думаете. Шеф?
— Понятия не имею, — нерешительно сказал тот. — Пожалуй, вы правы. У нас нет времени... — Он в ужасе умолк, так как один из раздетых полицейских, тот самый, кто промочил туфли сидром, вдруг громко вскрикнул, закашлялся, подпрыгнул и молча рухнул в грязь. Скрюченные пальцы его вцепились в собственное горло. Его товарищ, другой раздетый полицейский, всхлипнул, шагнул вперед и наклонился, желая помочь своему другу, но тут же застонал, так как я схватил его за горло:
— Не прикасайся к нему! — обезумев, закричал я. — Дотронешься и тоже умрешь! Вероятно, он получил порцию вируса, когда рукой пытался снять ботинок, а потом дотронулся до губ. Ничто на земле ему уже не поможет.
Отойди. Держись от него подальше.
Он умер через двадцать секунд. Эти двадцать секунд навсегда останутся в памяти кошмаром, который будет преследовать до самого смертного часа. Я много видел умирающих людей, но даже умиравшие от пули или осколка снаряда умирали мирно и спокойно по сравнению с этим полицейским. Тело его скрючилось в предсмертных конвульсиях. Дважды в последние перед смертью секунды его тело подбрасывало судорогами, и вдруг так же неожиданно он затих навсегда. От него остался бесформенный труп, лежащий в грязи вниз лицом. Во рту сразу стало сухо, каждый почувствовал противный вкус смерти.
Не помню, сколько мы там стояли под тяжелым проливным дождем, уставившись на мертвеца. Наверное, долго. Затем поглядели друг на друга. И каждый думал об одном: кто будет следующим? В белом свете фонаря, который держал я, глядели друг на друга, силясь обнаружить первые признаки смерти в себе и в других.
Неожиданно для себя я грубо выругался. Возможно, обругал собственную трусость, или Грегори, или ботулинусный вирус, не знаю. Затем резко повернулся и направился в хлев, унося с собой фонарь и оставив всех в темноте возле мертвеца. В дождливой кромешной темени они напоминали первобытных людей, фигуры, застывшие в каком-то мистическом обряде.
Я искал шланг и нашел почти сразу. Вытащил его, поволок к колонке, закрепил и пустил струю. Потом кое-как взобрался на стоящую неподалеку тележку для перевозки сена и сказал Шефу:
— Подходите, сэр, первым. Он подошел прямо под бьющую с силой вниз струю. Она окатила его с головы до ног. От струи Шефа пошатывало, но он старался прочно стоять. Все полминуты мужественно простоял, пока я обмывал его. Когда отвел струю, он был мокрый насквозь, словно всю ночь провел в реке, и так дрожал от холода, что я слышал мелкую дробь, которую выбивали его зубы. После такой процедуры можно было не опасаться заражения.