– Ты вчера приехала? А мы неделю назад. Я позавчера купалась. Тебя вообще как зовут?
Я представилась и покраснела.
– Ада, а тебе сколько лет? – Вера выпрямилась с туркой в одной руке и пустой чашкой в другой.
– Будет двенадцать.
Саша обернулся, делая приглашающий жест рукой. Глянув на Таню, я подошла к нему.
– На, это твой кофе. Ты пьешь кофе?
– Э, нет, ей не положено. Маленькая еще! – быстро сказал отец, но Саша, сидящий между нами, молча позволил мне взять чашку из его теплых пальцев.
– Ничего, думаю, ради сегодняшнего дня ей можно позволить. Ты посмотри, какая у тебя дочь! Замуж надо уже! – Он легонько коснулся меня локтем. – Только вот одеваться ты не умеешь.
– Нет, с ней разговаривать бессмысленно. Есть многие вещи, которые ей решать не приходится, но с этого года свою одежду Ада выбирает сама, – вставил отец.
Я все держала свой кофе, не решаясь сделать первый глоток.
– Правда, пахнет хорошо, – сказал, а не спросил Саша, поднося к губам свою чашку.
– Угу.
– Ты знаешь, если папа не будет позволять пить кофе, то ты приходи к нам, и мы всегда сможем тебя угостить, – шепнул он мне на ухо, когда отец удалился на пирс, увлеченный беседой с Верой.
На следующий день выяснилось, что Вера и Таня вообще из другого города, и Саша – совсем им не родственник. Ну да, как я могла не догадаться, ведь у таких, как он, жен не бывает!
И тогда же во мне зародилось новое игривое чувство. Это сильно смахивало на азарт «казаков-разбойников», когда сидишь на фисташке и дрожишь то ли от страха, то ли от нетерпения – поймают ли, успеешь ли удрать? Только было что-то еще. Я всеми позвонками чувствовала, что йога сильно волнуют определенные аспекты моего развития, и от этой заинтересованности хотелось бежать, игриво оборачиваясь и визжа от удовольствия.
Буквально тут же он у меня спросил, не начались ли у меня месячные. Я была готова к подобному вопросу (а как же? чтоб он да не спросил?!), и, когда ответила утвердительно, он так особенно, так радостно улыбнулся, что я даже почувствовала несказанную гордость за свой бестолковый организм.
И потом началось. Жаль, что именно про эти дни у меня не осталось ни одной записи. Через шесть месяцев на тренировке по фигурному катанию я услышала песню, которая до этого все лето играла в моих наушниках – «yello, drive/driven», и дикая, истошная ностальгия скрутила меня так, что я прыгнула полуторный «сальхов» и потом горько зарыдала. А придя домой, уничтожила все свои тайные записочки и открыто признала, что дико, до помешательства, влюблена.
А летом было вот что.
Мы уже не стояли в позе драконов и цапель, мы не делали «х-х-хы!», а сидели на одном из разрушенных пирсов, свесив ноги в четырех метрах над водой, и говорили... говорили... говорили... С несказанной легкостью ему удалось проникнуть в налившиеся соком, пульсирующие весной дебри моей Неможной фантазии, и я выплескивала ему все – про бесконечность, про секс и смерть, про себя, танцующую в сумрачном зеркале под вздохи «Энигмы» и дрожание свечного пламени, так, что глядя в глаза своему отражению, мне открывается свечение звезд и лоск бокалов моего внутреннего зазеркалья. Словно сказочный персонаж из какого-то другого мира, он загипнотизировал стража моих мозговых владений своим хищным кошачьим взглядом и, ловко подобрав ключ, тихонько проскользнул внутрь моего сознания. Он будто высвобождал из Неможного плена новое, фантастически красивое существо, которое с тихим восторгом рассматривало свои длинные ровные ноги, неприлично узкую талию и совершенно изумительную грудь первого размера. Мы сидели так часами. Наши загоревшие локти соприкасались нежным золотистым пушком, море плескалось под нашими ногами и то, что говорил он, идеально помещалось в зияющие то тут, то там, бреши в моем представлении о мире. То, что я танцую в темноте, – оказывается, хорошо. Во мне живет эта энергия, эта страсть к себе, когда веснушчатым взглядом я жадно впиваюсь в свои шикарные отражения в магазинных витринах. Но оказавшись в новом, взрослом теле, совершенно не знаю, как им управлять. Старый хитрый павиан – как осторожно, как грамотно он двигался ступенька за ступенькой, подводя меня к неизбежному финалу!
Он обращался со мной, как с равной, словно, взяв за хрупкую женственную ладонь, помогал перебежать по радужному мостику через пропасть между детством и зрелостью (на тех самых невесомых босоножках с острыми каблучками), и в этом всем было для меня столько доселе не испытанной романтики! Но это была отнюдь не дружба – наоборот, между нами ежеминутно разрывались и громыхали снаряды межполовой вражды, чувства преследования и покорения, моя восторженная злоба и азарт.
Отец каждый день спрашивал, о чем мы говорили, и я нехотя отбрехивалась, лепеча что-то про йогу и бесконечность. Хотя на самом деле, когда я боялась пройти по узкой крошащейся балке на втором этаже разрушенного пирса к месту, где мы обычно сидели, Саша (которого я тогда с чувством торжества переименовала в совершенно гнусного Альхена), стоя уже на том конце, усмехаясь, говорил: «А ты преврати свой страх в секс. Ты иди, бойся и кончай».
В моем романе про космических пришельцев появилось больше любовных глав. В жаркие сиесты я садилась на каменные ступени Старого Дома, подставив лицо и плечи раскаленному солнцу, и совершенно по-новому любила себя – с этой медово-коричневой кожей, гладким лицом с веснушками. Любила, потому что точно знала – есть в мире такое существо, которое хочет гоняться за мной, которое готовится распахнуть свое огромное черное крыло, чтоб накрыть, которое сейчас помогает мне разобраться в этой моей неземной красоте и тешит себя искристыми надеждами на скорый сбор душистого урожая. Он сказал мне: «Ты сама почувствуешь, когда будешь готова. Ты подойдешь ко мне тогда и скажешь: „Саша, я готова“».
Как-то раз, задетая очередной порцией «занимательной жизненной правды», я решилась-таки взять свой реванш и рассказала растлителю ужасно неприличный стишок:
На что Саша, умиленно ухмыльнувшись, сказал, что его философия состоит отнюдь не в е..., а в получении удовольствия, причем далеко не от одного этого процесса. Я притихла и продолжила внимать. Речь шла совсем не о безумных сношениях со всеми подряд и тем более (спорим, что вы все об этом подумали) не о «а теперь потрогай меня вот тут: знаешь, как это называется?». Он вообще не касался меня, только слегка придерживал спину, чтоб не горбилась, когда мы по утрам занимались гимнастикой.
Отца не могли не насторожить перемены в моем отношении к Йогу, и он стал все чаще занимать меня каким-нибудь нуднейшим занятием вроде зубрения английского или, того хуже, – немецкого. И так как процесс акклиматизации уже прошел – под тент меня не пускали. А я совсем провалилась в цветущие сады своих новых фантазий, и мы могли за целый день не обмолвиться и словом, потому что я была настолько погружена в себя, что единственным внешним раздражителем, способным вызвать адекватную реакцию, был ехидно улыбающийся Альхен. И больше никто.
О, тогда-то и начались мои пляжные гарцевания. Когда он был где-то в зоне видимости, то с каким упоительным восторгом я проносилась мимо, ловя укатившийся мяч, как красиво прогибалась, бултыхаясь в теплых прибрежных волнах, с каким упоением демонстрировала каждый сантиметр своего сильного молодого тела. Я захлебывалась счастьем, я играла во взрослые игры, удобно прикрывшись тенью своего недавнего детства, и украдкой, исподтишка училась делать то, что в мозгу само собой обозначилось как «соблазнять». Это тот первобытный восторг, когда, приплясывая, размахиваешь окровавленными кусками мяса перед бассейном с пираньями. Я ведь прекрасно понимала, чего мой загорелый друг хочет на самом деле, и, со всей своей новой взрослой трезвостью, я, игриво ухмыляясь, осознавала, что он никогда от меня этого не получит.