А ведь я помнил, что там, внутри, за этой ледяной оградой, горячо. Влажно. С первого прикосновения между нами возникло что-то, что люди зовут химией. Для меня же это было нечто вроде помешательства, одержимости. Я хотел ее всю – подмять, подчинить, выпить до капли дурманящий газ ее дыхания.
Она всегда была безмерно отзывчивой. Страстной.
Мне нравилось направлять ее, подталкивать, раскрывать для нее новое. Училась она самозабвенно. Впитывала: и привычки мои, и потаенные, не высказанные желания, и самые смелые просьбы, которые исполняла иногда до того, как сама просьба срывалась с губ. Куртизанка с лицом ангела.
Стоило вспомнить об этом, у меня тут же встал. Все же хорошо, что здесь достаточно темно, а невозмутимость я изображал достаточно хорошо. Хотя пить столько, пожалуй, не стоило.
– Прекрасно выглядишь, – сказал я, шаря взглядом по ее телу – подобных прикосновений она не могла мне запретить. Острые плечи, тонкие запястья с кривыми линиями вен на изнанке. Небольшая грудь, спрятанная складками платья. За этими же складками – тонкая талия, резко выдающиеся тазовые кости. Сильные бедра – она всегда была неравнодушна к аэробике. Маленький холмик лобка...
Нужно было прекратить эти мысли, сейчас же, потому что иначе не сдержусь, позволю себе вольность, а там и до безумия недалеко. Я порядком надрался, чтобы не суметь остановиться, а здесь все же партнеры, некоторые с семьями. Репутация, черт бы ее побрал!
Я с трудом оторвался от рассматривания ее тела и встретился взглядом с распахнутыми и испуганными глазами.
– Прекрати... так смотреть, – сдавленно выдохнула она, тут же вспыхивая румянцем. Румянец ей шел.
– Почему? – насмешку я позволил намеренно. Дразнить ее было особенно приятно, смотреть, как она теряется, ищет пути к отступлению. Не находит. И теряется еще больше. – Мне нравится на тебя смотреть. Законом это не запрещено.
– Мне неприятно.
Сдалась. Голос дрогнул, и в нем не было былой холодности, наоборот... Опасная игра, но останавливаться не хотелось.
Резким движением я отшвырнул окурок в ближайшие кусты, шагнул к ней, взял за плечи, уводя еще больше в тень, прочь от любопытных взглядов. Прислонил к холодному камню колонны. Вжался в нее, показывая, насколько хочу – здесь и сейчас, немедля. От нее пахло ландышами. Знакомый запах, она так и не сменила духи.
– Не надо...
Прозвучало жалобно, и ее ладони уперлись мне в грудь, стараясь оттолкнуть.
– Почему? Ты же хочешь.
Я зарылся носом в шелк светлых волос, провел губами по шее вверх, к ушной раковине. Накрыл рукой ее грудь, жадно смял, другой рукой бесстыдно задрал подол легкого платья. Между ног у нее было все так же тепло. Она инстинктивно подалась навстречу моей руке, в ушах зашумело от напряжения. Поцеловал ее, грубо, собственнически, прикусил нижнюю губу.
Моя. Несмотря ни на что, всегда моя.
Сорванный с ее губ стон – как подтверждение, как призыв к действию. Да, детка, я готов. Подхватил ее, приподнял, раздвинул ноги, еще сильней прижимая к колонне, снова сжал грудь. Кажется, треснула тонкая ткань... Плевать! Щелкнул пряжкой ремня, рванул молнию.
Сейчас...
– Пусти!
Она резко толкнула меня в грудь, вывернулась, отбежала метра на три – наверное, это расстояние казалось ей безопасным. Глаза блестели, губы распухли от поцелуев, с плеча беспомощно свисала тонкая лямка платья. Порвал все-таки...
– Ты...
– Брось, ты же хочешь, – сказал я, преодолевая раздражение. Хотелось большего, хотелось ее всю. Еще немного, и она сама умоляла бы ее взять. Еще немного и...
– Я выхожу замуж.
Фраза-пощечина. Фраза – ледяной душ. Она что, серьезно? Я постарался найти на ее лице признаки лжи. Не нашел.
– За этого... – вырвался презрительный смешок. Я нехотя застегнул штаны, снова закурил. Хмель как рукой сняло, проснулась ярость. Начистить бы кому-то морду. Ему? – Не шути так.
– Он любит меня. И я его... тоже.
– Врешь!
Хотелось ее придушить. За эти слова, которыми она фаршировала меня сейчас. Они кололись изнутри острыми осколками.
– Какое тебе дело? – горько спросила она. Дрожала – то ли от холода, то ли от возбуждения. И ждала. Чего? Мне нечего было ей дать.
– Никакого. – Я пожал плечами, отвернулся. Стиснул зубы, чтобы не наговорить гадостей, не сделать хуже, чем было.