– Боря, – догадался я, зачем сюда пришел, – у них есть садовый участок?
– Продали той осенью.
– А за сколько?
– Соседи говорят, что за десять тысяч.
– Уже интересно.
– Разве это те деньги, за которые человека лишают жизни? – сердито бросил Марк Григорьевич.
– И за пятерки убивают, – отозвался Леденцов.
Мы уходили. Ни отпечатков пальцев, ни следов, ни оперативной информации… Я даже ничего не изъял, поэтому испытывал беспокойство, словно не до конца сделал работу. Отдав паспорт и копию протокола осмотра сотруднику, который отправит труп и опечатает квартиру, мы пошли к двери. Но сотрудник, молодой паренек, приглушенно сказал:
– Товарищ следователь, вы упустили вещественное доказательство.
– В кухне?
– Здесь, в передней.
Говорил он тихо, чтобы никто не слышал: не хотел, видимо, меня конфузить.
– Что за вещественное доказательство? – Я огляделся.
– Понимаете, в квартире не жили два месяца, а вещественное доказательство свежее, будто его только что забыли.
Он нагнулся и достал из-за двери портфель с торчащим из него веником, тем самым, которым не человека парить, а козу беззубую.
15
«Глухое» убийство для следователя что нарывающая заноза под ногтем. Все другие дела, сколь бы ни были важны, непроизвольно отставляются. Да что там другие дела… В меня входит какая-то жгучая сила, которая сразу преображает жизнь. Я все начинаю делать торопливо, даже судорожно. Хочется бежать, уж не знаю куда: видимо, на поиски преступника. Просыпаюсь по ночам от толчка настолько реального, что сперва даже смотрю на Лиду – не она ли разбудила? Та изжога, которая обычно накатывала после еды, теперь тлеет в подреберье и без всякой еды…
Клавдию Ивановну Кожеваткину привезли на следующий день из какого-то далекого поселка, где она отдыхала у знакомой. Ко мне се доставили в пять часов вечера, слава богу, уже выплаканную, уже отрешенную: с убийцами легче разговаривать, чем с женами убитых. Впрочем, Кожеваткина тоже была убита, и точнее не скажешь – убита горем. Я даже не решился снять с нее меховое пальто; на улице еще не зима, на улице теплая осень, да и в кабинете жарковато. Но ее широкое рыхлое лицо, кажется, тепла не воспринимало – чуть ли не светилось обескровленной белизной.
Странную мы представляли группу: я за столом, пожилая женщина напротив меня, а Леденцов в углу. И тишина, нарушаемая лишь нашим дыханием.
– Клавдия Ивановна, вы можете давать показания?
– Если надо…
– Очень надо.
Леденцов подобрал под себя ноги, запустил руки в карманы литой куртки и втянул голову в плечи – ястреб на утесе. Эта вот поза, готовая к полету и требующая лишь указать жертву, побудила меня спросить про главное:
– Клавдия Ивановна, вы кого-нибудь подозреваете?
– Кого мне подозревать?…
– Подумайте, переберите в памяти всех знакомых, вспомните разные ситуации.
– Я Матвея два месяца не видела.
– Переписывались, перезванивались?…
– Писать он не любит, а телефонов в поселке не поставили.
– Клавдия Ивановна, все-таки покопайтесь в памяти… Может быть, ваш муж кого-то боялся, что-то говорил, кто-то ему угрожал? Может быть, были какие-то намеки, которым вы не придали значения…
– Намек был, – вяло согласилась она.
– Какой? – почти вздрогнул я, да и Леденцов перестал дышать.
– Пошла на той неделе за брусникой. Иду по дороге, тихо, туман еще не высох. И вот чувствую, как ложится на мое правое плечо чья-то рука. Я корзинку-то выронила и как бы ошалела. Голову повернуть боюсь, шею страхом заморозило. Все ж таки глянула. А он сидит на моем плече. Не ужас ли?
– Кто сидит?
– Черный, остроносый и как бы в ухо мое целится.
– Да кто?
– Ворон черный. Ну, я кыш заорала. Он и полетел, но неохотно.
– Что же это за намек, Клавдия Ивановна?
– Не к добру. Вот Матвей и преставился.
– Да не преставился, а его убили, – слегка раздраженно уточнил я.
Леденцов поднялся, догадавшись, что с этой женщиной допрос скорым не выйдет.
– Сергей Георгиевич, займусь делом.
– Боря, я позвоню.
Кожеваткина его ухода не заметила, как не замечала и присутствия. Наверное, она и меня-то видела по-особому: в тумане, за горизонтом или кверху ногами. По крайней мере, в ее светло-серых глазах осмысленность брезжила не ярче силуэта в тумане. Да еще седые волосы, лезущие на эти глаза сумасшедшей паклей. Я понимал ее состояние, но мне нужна была информация.
– Клавдия Ивановна, – начал я уже другим, долготерпеливым голосом, – расскажите мне о супруге.
– Что рассказать?
– Все. Характер, увлечения, здоровье, внешность, друзей…
– Курчавый был, сильно курчавый.
– А разве не лысый? – удивился я, вспомнив фотографию на паспорте.
– Это уж на пенсии облысел. Зоркость у него была кошачья.
– А разве очков не носил? – опять вспомнил их я, лежавших рядом с опухшей головой.
– На пенсии врач прописал. Сердцем, случалось, маялся.
– На пенсии?
– Ну да. Раз приезжает с дачи, схватился за грудь да в кресло и повалился. Клапан, говорит, отказал. Я сую валидол, хочу «неотложку» пригласить. А Матвей стонет да причитает, что, мол, клапан отказал, а купить негде. Вот какой был мужик.
– Ничего не понял!
– Клапан-то в насосе отказал. А жара. Как огород полить? Не лейкой же. Вот Матвей и страдал.
– Так болело у него сердце или нет?
– За все болело.
В процессе разговора с Кожсваткиной ко мне приходило несколько поочередных и оригинальных мыслей. Первой пришла догадка, что состояние женщины объясняется не горем, а характером особого мышления. Это особое мышление было открыто мною давно и заключалось в том, что человек не думает, а высказывает свои мимолетные впечатления. Мыслит, так сказать, ассоциациями. Чаще всего это относилось к женщинам. Впрочем, какой я первооткрыватель, коли есть выражение – «говорит, что на ум придет»?
– Клавдия Ивановна, дети и родственники у вас есть?
– Никогошсньки.
– Друзья?
– Друзья нынче знаете какие?
– Враги у мужа были? – не стал я вдаваться в вопрос о современных друзьях.
– Были.
– Сколько? – тянул я из нее по слову.
– Один, сосед по даче. Фамилия Помывкин. То нашу лопату замохорит, то доску, а то банку краски. Заграбастый мужик.
– Угрожал?
– Не только каждый день, но и по матушке.
– Вспомните его последний разговор с мужем…
– Матвей говорит, что березу-то надо спилить. А Помывкин отвечает, что береза растет на его участке. На твоем участке, но тень падает ко мне. Тень падает к тебе, но только после обеда. Да, после обеда, но клубника растет и после обеда. Растет после обеда, но клубника твоя, а береза моя…
– Чем кончился этот разговор? – перебил я.
– Помывкин прошлой осенью помер от черноплодных напитков.
Второй моей догадкой была мысль, что сидящая здесь женщина всего-навсего не ладит с логикой. Я привык исходить из строгости и последовательности рассуждений. Если так, то этак. Но в человеке полно алогичных мотивов и привходящих желаний. Если Помывкин враг, то он помер от черноплодных напитков, потому что береза твоя, а клубника моя.
– Клавдия Ивановна, муж чего-нибудь или кого-нибудь боялся?
– Меня.
– Почему?
– В Матвее была изюминка, но и червоточинка тоже была.
– Какая?
– Мужику шестьдесят пять, а он стал на девок взирать.
– Были конкретные связи?
– На улице пялился. И по телевизору. Которые поют, ноги у всех голые, без юбок, спины тоже открыты. Гоняла я покойника от голубого экрана.
– Мог он без вас затеять роман?
– Чего?
– Познакомиться с женщиной?
– Ни в коем случае.
– Почему же? Ведь интересовался…
– А я на него тоску нагоняла и звала к себе.
– Вы же сказали, что не звонили и не писали.