Я распахнул его вновь — там стояла лишь полувысохшая банка с горчицей.
Мы работали. Марк Григорьевич диктовал свою часть протокола, криминалист тихо шуршал где — то под столом, понятые деревянно смотрели на обнаженный труп… А у меня стояла перед глазами сиротливая банка горчицы.
— Видимых телесных повреждений нет, кости лица и черепа на ощупь целы, — заключил судмедэксперт.
Поза и состояние трупа типичны для самоубийства, — добавил бы я. Анищин не удавился: он все — таки повесился, сунув голову в высокую петлю, и как бы лег в нее, касаясь кровати лишь пятками. Но зачем потребовалась петля этому изможденному телу, которое вскоре умерло бы само по себе от истощения?
Вернулся Леденцов.
— Сергей Георгиевич, Анищин выходил на улицу очень редко, а последнее время вообще не выходил. Ни с кем в доме не знался. Про его родственников никто не знает.
— Ни родственников, ни друзей, ни знакомых?
— Видели, как к нему похаживала какая — то женщина.
И Леденцов протянул мне бумажку с фамилией и номером телефона квартиры свидетельницы.
— Вот так находка, — сказал криминалист, выползая из — под кровати.
Он передал мне три толстых блокнота в полихлорвиниловых обложках. Я открыл один и на первой странице прочел крупное заглавие: «Дневник Анищина Ивана Никандровича для текущих мыслей». Почему блокноты лежали под кроватью? Я догадался… Они не лежали под кроватью, они лежали на кровати, оставленные Анищиным для того человека, который придет к трупу. Может быть, для меня, для следователя. За кровать дневники свалились при конвульсиях. В них и ответ. Впрочем, я немало перечитал дневников самоубийц и преступников, в которых ничего, кроме пустячных описаний, не было.
2
О моем постарении мне стало известно задолго до пенсии. В бане узнал. Сижу однажды на лавке, в мыле да в пене, и думаю: чего — то никто не просит спину потереть? Вздохнул и смекнул. Стар я стал, просить меня теперь неудобно.
Я ничем в жизни не пользовался. Ни в дома отдыха не ездил, ни в пансионаты, ни на курорты… А в душе жил червячок надежды. Мол, предложат. Мол, Иван Никандрович, мы заметили вашу скромность — и вот вам путевка в санаторий с дамским названием «Жемчужина». А когда пошел на пенсию, то мне даже приснился председатель нашего профкома, говоривший: мол, Иван Никандрввич, мы оценили вашу скромность и посему вручаем путевку прямо в Карловы Вары…
Но все не предлагают и не предлагают.
Говорят, что старики впадают в детство. А во что же им еще впадать? Самое интересное, самое хорошее и самое свежее было в детстве. Все же остальное не дало душе столь сильных впечатлений. Не потому ли ум все это оставляет в небрежении и возвращается к первому, к хорошему?..
Она сказала, что я живу с каким — то удивленным лицом. А я и верно удивлен, и этого удивления во мне все прибывает. Удивлен, что так скоро прошла жизнь.
Прочел, что вечная жизнь стала бы мукой. Вот бы помучиться. Мир — то неисчерпаем, посему и жить вечно было бы интересно. И еще прочел у того же автора, что вечная жизнь преградила бы дорогу прогрессу. Это уже прямая дурь, поскольку с годами человек умнеет и делается добрее. Так неужели мудрые и добрые люди препятствовали бы прогрессу? Уж наверняка бы не стало войн и жестокостей. Отец мне рассказывал, что перед революцией многие казаки отказывались бить и разгонять народ. А причина? Казаки были в годах, поскольку молодые сидели в окопах.
Какие первые признаки старости? Нет, не морщины и не вставные зубы, не боль в пояснице и не седые волосы… А ощущение, что, скажем, эту вещь раньше ты воспринимал иначе. Другое восприятие, вот он, верный признак старости.
Бывают дни воспарения духа.
Я с полчаса массировал непослушную ногу, чтобы не приволакивалась; пусть приволакивается, но далеко не отстает. И еще с полчаса делал гимнастику, шут ее знает по какой системе. Побрился дважды, чтобы ни пучочка не осталось, чтобы впалость щек намекала на умеренность. Лицо тоже помассировал: говорят, что продольные морщины от старости, а поперечные от ума. Душ принял почти холодный для бодрости. Позавтракал одним апельсином и одним стаканом чая. Надел костюм цвета обожженной глины, коричневый галстук и кофейные туфли. Никаких лет! И вышел на улицу, в наш скверик.
Бывают все — таки дни воспарения духа. Женщина лет тридцати, миловидная и чем — то похожая на жену — покойницу. Сидела на скамейке и смотрела на меня. И улыбалась. Мое дурное сердце ёкнуло, и я подошел чтобы сесть рядом. Но места не было. Женщина улыбнулась еще нежнее, поскольку воспарение духа, поднялась и сказала:
— Садись, папаша.
Говорят, что старик не следит за собой… А для чего? Женщины на него не смотрят, мыслями его никто не интересуется, о жизни его не расспрашивают… Кто знает, о чем старики думают, куда идут и зачем живут? Так для чего старику следить за собой и для кого? Для себя? Эка роскошь.
Сегодня прямо зуд какой — то: хочется написать кому — нибудь письмо. Ей не буду, а редкие друзья мои приятели давно в другом мире. Хоть английской королеве пиши. Конечно, теперь за это не посадят, но и королева не ответит.
3
За мной числилось шесть следственных дел различной срочности и трудности; самоубийство же Анищина, седьмое, было самым простеньким. Однако я взялся за него сразу, точно истекал положенный двухмесячный срок. Возможно, меня поторопил судмедэксперт, позвонивший в день вскрытия трупа. Серьезных болезней и телесных повреждений у Анищина не было, что подтверждало версию самоубийства, но Марк Григорьевич задал беспокойный вопрос: кто будет хоронить?
Однажды убитая девушка месяц пролежала в холодильнике морга. Мне звонили и названивали, ибо труп я не отдавал студентам — медикам, а хоронить было некому. Я искал родственников. Странное это состояние, когда чувствуешь себя родителем, братом, кумом — сватом убитого брошенного человека, которого ты не знал и живым никогда не видел. Мое неуправляемое воображение, гулявшее само по себе вроде той самой кошки, представляло высохшего Анищина, брошенного родственниками, знакомыми и государством. Допустим, родственников и знакомых у него нет, но оставалось государство. В моем лице. Поэтому я, где раздвинув, где ужав свои планы, тотчас начал следствие. И сегодня ждал свидетельницу, которая сказала Леденцову про женщину. Да вот что — то в назначенное время она не пришла.
Сколько я расследовал самоубийств? Пожалуй, одно дело в производстве всегда имелось. Стыдливая статистика не любит подсчитывать уголовные преступления, а самоубийства тем паче, полагая, что они бросают уж слишком черную тень на наш образ жизни. Но статистика зря опасается. Мне трудно вспомнить дело, когда человек покончил бы с собой по гражданским или политическим мотивам. Девяносто процентов самоубийств, уж поверьте мне, происходит по трем причинам: семейные неурядицы, пьянство или неудачная любовь. Эти мотивы я примеривал к Анищину. Семейные неурядицы, но у него не было семьи. Любовь, но он староват для таких диких страстей. Пьянство. Но он не пил, что было видно по трупу, да и вскрытие алкогольных изменений на нашло.
Я поправил очки, отгоняя этим движением навязчивость мыслей. Зачем искать, когда папка уголовного дела о самоубийстве гражданина Анищина вздулась от его дневников. Там все, в них все.
К концу рабочего дня в кабинет вошла старушка с невероятной тяжестью в руках и упрекнула: — Мог бы и навестить. Как — никак мне под семьдесят.
— Почему опоздали? — отразил я атаку.
— За свежей треской простояла.
— Тут и семьдесят лет не помеха?
— Треску разберут, а этому Анищину теперь никакое следствие не поможет.
И то верно. Не снимая платка, она выпростала из — под него уши и в оправдание добавила вторую причину, почти магическую:
— Дефицит.
— Теперь все на дефицит валят, — буркнул я, разумеется, ни к чему.
— Из — за этого дефицита и жизнь безобразная.
— Дарья Никифоровна, — я изучал ее паспорт, — а были у нас времена без дефицита?
— Как же! При Сталине полки не пустовали.