— Совесть — тоже загадка.
— А что такое совесть? — слабо оживилась она.
— По — моему… Совесть — это реакция души на несправедливость.
За пятьдесят лет жизни каких только мыслей не скопилось в памяти и даже в подсознании, в дневниках и на обрывках протоколов, на полях книг и так, брошенных вскользь и до сих пор витавших в воздухе. «Совесть — это реакция души на несправедливость». Одна из них, из где — то оброненных… Но, в сущности, я пользовался служебным положением, ибо эта девушка слушала меня, как старшего, как следователя. Вряд ли бы я рискнул выложить эту сентенцию о совести коллегам или на каком — нибудь совещании. Упаси бок известную мысль назовут банальной, оригинальную мысль — ошибочной.
— Наверное, совесть — что — то другое.
Вот и Галя Юревич не согласилась со моим определением.
— Что же?
— Необъяснимое…
— Я и пытаюсь объяснить.
— Вы верите в какие — то сверхъестественные силы? — спросила она уже поконкретнее.
— Верю только в интеллектуальные, — ушел я от обсуждения сверхъестественных сил.
В конце концов, я две недели не был на работе — сейф заржавел; в конце концов, половина шестого — и я вымотался, как флаг после шквала.
— У меня есть подружка, — туманно заговорила Галя. — В прошлом году пришла на работу и плачет. Просто так, сама не знает отчего. Весь день проплакала. Слезы сами бегут. Я даже побоялась оставить ее одну, проводила домой. Только мы вошли в квартиру, как звонит почтальон. Телеграмма. Ее мать скончалась.
— Галя, загадаю вам загадку из своей далекой практики… Расследовал я квартирную кражу. Свидетельница видела, что из этой квартиры вышел молодой человек, черноволосый, в синей куртке. Лица не запомнила. Мы нашли его: молодой, черноволосый, в синей куртке. Не признается.
— Это же мало: куртка, молодой…
— Добавлю: в этом парадном жила его знакомая девушка. Теперь достаточно?
— Может быть, совпадение?
— Тогда добавлю еще: у него изъяли магнитофон, украденный в этой квартире, а в самой квартире, на чемодане, нашли отпечатки его пальцев. Стопроцентные доказательства!
— Конечно, он.
— И все — таки не он.
— Как же так?
— Совпадения на уровне мистики. Магнитофон купил с рук, а чемодан поднес хозяйке этой квартиры на пятый этаж, когда шел к своей девушке.
— Вы это говорите…
— Да, к слезам подруги, которые совпали со смертью ее матери.
Я поймал себя на том, что стараюсь наставить ее на материалистическую стезю. Делать мне больше нечего. Тем более, что сегодня она ни на что не жаловалась и зашла, видимо, лишь узнать о моем обещанном звонке. Она — то не жаловалась, но я видел: то недоумение, с которым приходила Юревич в первый раз, прилипло к ней навсегда. Впрочем, возможен такой тип человека: недоуменного, что ли. Есть же люди с вечной радостью на лице или с вечной грустью, с постоянной наглостью или с робостью… У меня однажды проходил подследственный с на редкость плаксивым лицом, ставившим на допросах меня в тупик: когда же я объявил ему о прекращении уголовного дела за отсутствием состава преступления, он разрыдался на всю прокуратуру, что, оказывается, было смехом радости.
— Вчера опять звонил…
— Кто? — рассеянно спросил я.
— Алик.
— И что сказал?
— Придет на мой день рождения.
— Подробнее: как сказал, каким голосом…
— Глухим, далеким. Сначала, как в первый раз, спросил, жива ли я. А потом… «Жди, жди меня на свой день рождения». И умолк.
— Откуда же Алик, то есть его дух, узнал день вашего рождения? — задал я неграмотный вопрос, поскольку духи знают все.
— Говорила ему и даже шутя приглашала.
— А про гибель Алика кому — нибудь рассказывали?
— Что вы… Я и думать боялась.
— Но ведь кто — то вас разыгрывает?
По ее затаенному недоумению я видел, что розыгрыша Юревич не допускает. Видимо, она верит в бродячих духов, коли первый ее вопрос и был о них. Нет, ей звонит не дух — ей звонит совесть, ибо совесть — это реакция души на несправедливость разума.
— Галя, а до этих звонков… ничего не было?
— Алик мне раза три снился.
— Вот и ответ.
— Как?..
— Вас мучает совесть, поэтому чудятся звонки.
— И маме? — она улыбнулась так слабо, будто этому только что научилась.
— Не знаю, — начал я раздражаться. — Или вас разыгрывают, или вам чудится.
Раздражался я обоснованно, потому что духом Алика должен был заниматься тот следователь, который вел дело.
— Когда день рождения?
— Сегодня.
— Поздравляю! Сейчас звонить уже поздно, канцелярия ушла. Завтра с утра я свяжусь с областной прокуратурой и узнаю фамилию следователя. Идите, празднуйте день рождения весело и спокойно.
Преступность и мистика повязаны какой — то тайной связью. Может быть, потому, что и преступность и мистика чужды здравому разуму.
Однажды мне поручили разобраться в странном обстоятельстве, которое официально именовалось материалом о мошеннических действиях некой Кошел — киной. В прокуратуре материал звали «делом о колдовстве», а я счел всего лишь смешной историей, годной для юмористического рассказа.
На Западе вошло в моду изгонять из человека дьявола. Уж не знаю, каким боком задело это гражданку Тарскую, но дьявол вселился. Правда, не в нее, а в квартиру, чему было множество доказательств. Мебель двигалась сама, в холодильнике играла музыка, кошка ела соленые огурцы, мясной суп к утру превращался в рыбный… Купленная супругом Тарской бутылка коньяка ополовинивалась при нетронутой пробке. Знакомая Тарской, некая Кошелкина, молодая и энергичная женщина, за двести рублей взялась дьявола изгнать. Деньги вперед. Процедура состоялась. Всем известно, что изгнанный дьявол уходит шумно: постукивает, вскрикивает, поскрипывает, покряхтывает… Тарской даже почудилось, то он хлопнул дверью, отчего она глянула в окно. Велико же было ее изумление, когда увидела этого дьявола, вышедшего из парадного с чемоданом в руке. Но женщина изумилась еще больше, когда рассмотрела, что дьявол как две капли воды похож на ее мужа. Правда, в тот момент Тарская еще не знала, что этот дьявол теперь вселился в квартиру самой изгонительницы. На допросе же гражданка Кошелкина, изгонительница, весьма логично доказала, что супруг Тарской — сущий дьявол, и теперь ее кошка тоже жрет соленые огурцы…
Но это так, к слову.
На следующий день в коридоре прокуратуры меня перехватила Веруша и вместо обычных бумаг как бы вручила пожилую женщину. Это указывало на какое — то особое обстоятельство — иначе бы женщина поджидала меня у кабинета. Впрочем, обстоятельство было писано на ее усталом и крайне тревожном лице. Скорее всего, мать арестованного либо потерпевшего.
Я провел ее в кабинет, усадил и даже не стал проделывать классической утренней процедуры: звякать ключами, лязгать сейфом и раскладывать бумаги.
— Слушаю вас.
— Я мать Гали Юревич…
И тогда я увидел те же голубые глаза, высветленные временем и как бы подтянувшие к себе нити тонких морщин; увидел те же грузные волосы, прореженные опять — таки временем; и мне сразу передалось беспокойство, которое заставило Верушу привести ко мне эту женщину.
— Что случилось? — спросил я.
— Галя заболела.
— Что с ней?
— Сама не пойму.
— Ну, температура, голова, нервы?..
— После странного обстоятельства…
— Какого?
— Не знаю, как и сказать…
— Вы успокойтесь.
Я дал ей какое — то время помолчать и немного обвыкнуть. Но не было уверенности, что женщина, погруженная в свои неприятности, видит кабинет и воспринимает меня.
— Как вас звать?
— Милица Петровна.
— Милица Петровна, расскажите все по порядку.
— Дочь вам говорила про Алика…
— Да, что он обещал прийти на день рождения.
Милица Петровна глянула на меня в некотором смятении, оценивая, можно ли говорить то, что она хотела сказать; скорее всего, не во мне сомневалась, а в своей информации.