Думаю, при столь жутком словосочетании — покушение на убийство — в сознании большинства зашевелятся тени пистолетов и пузырьков с ядами, тени страстей и судеб. Как — то молодой газетчик, пишущий на криминальные темы, заинтересовался психологией убийц. Я познакомил его с тремя делами. Он тоже ожидал столкнуться со страстями и кинжалами. Помню его лицо, когда корреспондент открывал первый том, — смесь любопытства и страха, точно в берлогу заглядывал. И помню лицо потом — разочарование и брезгливость. Еще бы. Покушение на убийство: нетрезвый муж ударил трезвую жену электрическим утюгом за то, что она ходила к соседу за спичками; трезвая жена ударила кухонным ножом в шею нетрезвого мужа за то, что он бил ребенка; нетрезвый муж и нетрезвая жена ударили друг друга по очереди туристским топориком, а уж за что, ни одному следствию не установить.
Чем дольше работаю, тем сильнее удивляюсь… Нет, не хитрости и жестокости уголовника, не его жадности, и даже не тому, что преступность не убывает, а удивляюсь низменности мотивов; вернее, не этому — мотив у преступника всегда низмен… Удивляюсь пустяшности мотивов. Залезть в квартиру и взять джинсы с кроссовками. Или спуститься по веревке с крыши двенадцатиэтажного дома на пятый, влезть в окно и взять кассеты с записями модного ансамбля…
— Боря, на что хоть едем? — спросил я Леденцова.
— Участковый сказал по телефону, что преступление в чистом поле.
— Очень существенное обстоятельство, — усмехнулся я.
Впрочем, существенное. Не квартирная склока и не семейные дрязги. Видимо, разбой, коли чистое поле.
— Что еще сказал участковый?
— Вроде бы судебно — медицинский эксперт не нужен. Судебно — медицинский эксперт крякнул. И было отчего: ему под шестьдесят, ночь, не нужен, а везут.
— Уже не нужен? — уточнил я у Леденцова.
— Еще не нужен.
— Это как же?
— Видимо, преступление еще не окончено, человека убивают, и участковый ждет результата, — пошутил эксперт — криминалист.
Он — то пошутил, но у меня был чуть ли не подобный случай — с тяжело раненым человеком возились реаниматоры; я же сидел и ждал, когда он умрет, чтобы описать труп в протоколе осмотра.
Город кончился, как отрубился. Каменная стена новостроек осталась позади, открыв тьму без огней и ориентиров. Фары выхватывали за кюветом какие — то бугры, штабеля и одинокие кустики. Потом эти бугры заметно сорганизовались в правильные ряды. Пни или кочки?
— Капуста, — вздохнул Марк Григорьевич, судмедэксперт.
Я понял его вздох: ночь, тьма, а где — то есть теплая кухня, плита, на которой, возможно, стоит тушеная капуста. Пусть котлеты: дело не в деталях. Капуста — эта, на поле, — в свете фар отбрасывала короткие голубые блики. Или мои очки запотели?
Бетонное шоссе оказалось перегороженным. Машина съехала в глубокую объездную колею и закачалась на ухабах, как морской катер. Поколыхавшись с километр, мы увидели впереди крупный грузовик, легковую машину, мотоцикл, людей — все это в перекрестии света фар.
— Приехали, — буркнул водитель.
По обе стороны дороги голубела капуста. Оказывается, моросило, отчего и заголубел воздух. Глинистая тяжелая земля сразу налипла на ботинки.
Я мысленно и привычно рассортировал стоявшую группу людей: две женщины — понятые, видимо, имевшие отношение к растущей капусте; участковый инспектор в форме; парень с металлическим шлемом в руке, мотоциклист; двое мужчин, наверняка с «КамАЗа». Мы подошли, и наши группы слились.
Мой взгляд забегал, отыскивая труп, но ничего не увидел. Тогда он обратился на громаду грузовика; наверное, там, под ним…
— Где? — все — таки спросил я участкового.
Он провел меня метров пять и показал на дорогу:
— Здесь, товарищ следователь.
К свету фар эксперт — криминалист добавил луч своего громадного, похожего на утюг, фонаря. Мы увидели глубокую, хорошо наезженную колею. И больше ничего.
— Что здесь?
— Лежал.
Как мы все и предполагали, речь шла о раненном человеке.
— Он в больнице?
— Да.
Здесь лежал, но что осматривать? Земля мокрая; поэтому крови не различишь; все затоптано — заезжено, и следы искать бесполезно; ножей, гильз и всяких ломиков не видно…
— Мужчина, женщина?
— Мужского полу.
— Документы имелись?
— Нет.
— А что при нем было?
— Ровным счетом ничего.
— Пустые карманы?
— И карманов не было.
— Во что же он был одет?
— В одеяло.
— Что, и… без брюк?
— Какие могут быть брюки, товарищ следователь, — вроде бы удивился участковый инспектор.
Сперва моя мысль пошла по пути накатанному: бродяга, без жилья и работы. А по — милицейски, бомж. Видел я их и в одеялах, и в попонах, и в шалях… Но фантастичность картины меня остановила: по осенней темной ночной дороге за городом бредет человек в одеяле и, извините, без штанов? Чай, не Испания.
— Одеяло перевязано голубой ленточкой, — сообщил участковый.
Нет, все — таки Испания.
— А гитара не привязана? — пошутил я.
— Пустышка пришпилена, — обиделся участковый.
— Пустышка… это какая?
— Которую сосут.
Не смекалист я стал. Впрочем, тугодумие всегда было при мне, как и очки.
— Вы хотите сказать, что на дороге лежал ребенок?
— Месяцев трех. По телефону так дежурному и доложил.
— Живой? — логично предположил я, ибо мертвого оставили бы до моего приезда.
— Лично отвез его в больницу, хотя и румяненький.
Мы, юристы, народ осторожный и словами с приблизительным смыслом не пользуемся. Например, следователь выезжает не на место преступления, а на место происшествия. И составляет не протокол осмотра места преступления, а протокол осмотра места происшествия. Почему? Да потому что не всякое происшествие оборачивается преступлением — это скажет только следствие. Но какие — то намеки на преступление должны быть, ибо следователь выезжает все — таки не на любое происшествие, а на криминальное.
По — моему, человеческая натура запрограммирована на хорошее. Это почти необъяснимо, поскольку и зверь природный в нас сидит, и тысячелетия социальной борьбы прошлись по нашей наследственности, и теперешняя жизнь не всегда радует… А вот почти любой ждет хорошего и надеется на лучшее. Предложи ста человекам решить какую — нибудь кошмарную жизненную ситуацию — не сомневаюсь, что девяносто девять увенчают ее благополучным концом. Это я и про себя.
Грудной младенец в колее… Куда же пошла моя следственная мысль; та самая, которая за двадцать лет работы проникла во множество тайных и путаных дел? Ребенка обронили; везли, а он вывалился. И ни опыт меня не остановил, ни заведомая глупость этой версии. Почему же? Да потому что сознание противилось, прямо — таки глушило другую версию, очевидную — ребенка подложили под смертоносные колеса.
— Сергей Георгиевич, может, его потеряли? — предположил Леденцов, еще одна добрая натура.
— Как полено, — усмехнулся Марк Григорьевич.
— Ага, а завтра хватятся, — буркнул я.
— Могли оставить, чтобы кто — нибудь подобрал, — упорствовал оперуполномоченный.
Я понимал Леденцова — не хотелось ему такого жуткого криминала, как покушение на убийство. А здесь, пожалуй, состав преступления чистый. И надо еще подумать, не есть ли это покушение на убийство с особой жестокостью. Младенец, беспомощное состояние, мучительная смерть…
Я посмотрел на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Боже, расплющили бы.
— Ребенка не подкидывали, а обрекли на смерть.
— Откуда вы знаете, Сергей Георгиевич? — усомнился Леденцов.
— Иначе положили бы на шоссе, на асфальт, где он хорошо виден, а не в колею.
— Пожалуй, — Леденцов многозначительно кивнул.
— И проще было бы оставить в любом парадном, — добавил я.
Дождик зачастил. Капуста стояла отлакированной тончайшим голубым лаком. Я махнул водителю, и он понятливо подогнал нашу машину к самой колее. Но прежде чем забраться под крышу и писать протокол, я вместе с экспертом — криминалистом проделал множество действий.