Сперва привязался к местности, ибо капустное поле оказалось равным, наверное, государству Люксембург. Потом вместе со всеми прочесал кочанные ряды по километровой окружности в поисках каких — либо следов. Затем изучил колею: сфотографировал, замерил и взял на всякий случай образцы почвы, которая могла остаться на обуви преступника. Вроде бы все. Но мне пришла в голову мысль зрелого профессионала…
Найти на месте преступления орудие убийства — большая удача, ибо преступник редко оставляет нож, топор, пистолет или, скажем, кусок металлической трубы. Здесь же оставил. Возможно, не все бы юристы со мной согласились, но коли задуман способ убийства, то предусмотрено и орудие — оно стояло в темноте, как доисторический мамонт. Я измерил высоту и ширину колес и попросил эксперта сфотографировать вместе с общим видом грузовика. Я задумался: закон велит орудие убийства приобщать к уголовному делу. Я глянул на могучий бампер, которым можно деревья корчевать; попробуй, приобщи — нас всех здесь вместе взятых можно к этой махине приобщить, но ее к нам… Обычные тревоги на месте происшествия.
Протокол осмотра был составлен и подписан. Что же дальше? Водители «КамАЗа» следовали на Украину, поэтому их надо срочно допросить и отпустить. Я распределил обязанности: на себя взял допросы, а Леденцова послал в больницу изъять одежду младенца и получить справку о состоянии его здоровья.
— Сергей Георгиевич, есть версии? — спросил Борис.
— Мать.
— Глянуть бы на нее.
— Найди и глянь.
Участковый инспектор повез нас в ближайшее отделение милиции. Странная ночная колонна: впереди мотоциклист, затем оперативная легковушка, а замыкает ревущий «КамАЗ».
Пока ехали, я думал.
Легко мы бросаемся этим словом — думал. А наше мышление заключается всего лишь в воспоминании подобных событий и сравнении их с вновь возникшим. Поскольку старые ситуации в свое время были как — то разрешены, то мышление, в сущности, сводится к сопоставлению готовых блоков, даже штампов, с новым событием. Мы как бы новенькое примериваем на старенькое. И коли не подошло, никак и никуда не легло, то новенькое отвергается. Я не принимал этот открытый мною — мною ли? — закон мышления: неужели вся интеллектуальная мощь сводится лишь к перебору штампов? Не мышление, а кубик Рубика. Но именно этим я сейчас и занимался.
Сколько у меня было с младенцами — десятки? Несколько раз обнаруживали новорожденных в мусорных баках, как правило задушенных. Однажды в трамвае нашли чемодан с мертвым ребенком. Подкидывали живых к дверям квартир и к отделениям милиции… Как — то ушлая девица — противно и вспоминать — родила в ведро с водой, чтобы ребенок не успел вдохнуть и сошел бы за мертворожденного. А еще была история, когда младенца на ночь запихнули в холодильник, а утром… Но об этом стоит как — нибудь рассказать отдельно.
В милиции мне выделили прокуренную комнату с письменным столом и тремя стульями: то ли какая — то дежурка, то ли специальное помещение для подобных ночных бдений. Запах табачного дыма, многослойно въевшегося в стены и мебель; какой — то усредненный людской дух от почти круглосуточной работы; голый стол, тертый — перетертый папками и протоколами; темное окно, потренькивающее от налета порции крупных капель… Именно в таких комнатах меня охватывает внезапная командировочная тоска по дому.
С мотоциклистом разобрался я скоро: к злополучному месту подъехал он позже, и водители «КамАЗа» послали парня звонить в милицию. Да он и городской, можно вызвать в любое время. Отпустив его домой, я пригласил из коридора первого водителя.
Крупный мужчина в теплой синтетической куртке, которая поскрипывала от движения выпирающих плеч.
— Разденьтесь, — предложил я.
Без куртки его фигура, обтянутая тонким свитером, стала еще монолитнее; правда, портила ее подушка живота. Широкое обветренное лицо выглядело усталым; впрочем, была ночь. Но в темных блестящих глазах жило молодое любопытство, отчего они казались на этом солидном лице немного чужими.
Одни необходимые данные я переписал в протокол из паспорта, о других спросил. Чепинога Афанасий Никитович. Пятьдесят два года. Живет на Украине. Там же находится и автопредприятие. Женат, двое детей.
— Афанасий Никитович, давно работаете водителем?
— Более тридцати рокив, лет, значит. Правда, половину этого срока на такси рулил.
— Почему перешли на грузовик?
— Вез как — то пьяного, а у него карбованцев не оказалось. Надо же расплачиваться. Он бутылкой с плодоягодным тюкнул меня по темечку и убежал. Я вроде как одурел. Его, правда, тут же поймали. Но я простил. Простить простил, а с такси ушел — обидно.
— Значит, водитель вы опытный…
— Всю жизнь за рулем.
Широкой пятерней он провел по черным, чуть тронутым белой строкой волосам и на короткое время втянул живот. Видимо, чтобы не рос. И выбрит водитель гладенько, несмотря на глубокую ночь; и пахнет от него не бензином, а одеколоном. Молодящихся я одобряю; это лучше, чем стареть некрасиво.
— Какая скорость у «КамАЗа»?
— По шляху давали под восемьдесят.
— Ну а по объездной колее?
— Убавили до тридцати.
— При тридцати можно грузовик остановить внезапно?
— Неможно. Он сам весит восемь тонн, да лесу кубиков сорок.
Чепинога сильно и скоро вжал живот и молодо зыркнул на меня — вижу ли? Откуда у него силы, когда время уже к четырем? Предутро.
— Кто был за рулем?
Водитель вдруг стал думать, ероша жесткие волосы.
— Не помню.
— Не помните, кто держал баранку? — удивился я.
— Та ж ночь, вздремнешь чуток и все позабудешь.
— Хорошо, кто первый увидел ребенка?
— Я.
— Подробнее, пожалуйста; как увидели, где, когда…
— А может, первый увидел Петро?
— Значит, не вы?
— А может, увидели вместе.
— И это не помните?
— Так ведь один рулит, второй дремлет.
— Но тогда тот, кто рулил, и увидел первым, должен был разбудить спящего?
— Оно, конечно, так, да в голове мешанина. Ночь, притомился трошки, — и такой подарочек.
Мои ночные дежурства подтверждали правоту его слов. Ночью мир видится слегка иначе, чем днем; в домах, улицах, лицах и собственных мыслях появляется чуточку иррациональности, как в полотнах импрессионистов. Не зря есть пословица, что утро вечера мудренее.
— Афанасий Никитович, что же вы увидели?
— Вроде как бугорок. Или плошка какая. А потом бачу, что оно имеет цвет, вроде как той же капусты, сине — зеленый. Кричу Петру, чтобы тормозил…
— Значит, за рулем был напарник?
— Да? — вроде бы удивился он.
— Я спрашиваю вас…
— Выходит, Петро…
— Вспомнили?
— Вспомнил: у меня живот схватило от домашнего сала.
— Ну и что?
— Вот мы с Петро и менялись каждую хвылинку.
Хвылинка — это вроде бы по — украински минутка. Но зачем меняться каждую хвылинку, если у одного заболел живот? Разве второй не может посидеть за рулем? Или уж такой строжайший график смен?
— Дальше, — потребовал я.
— Выскочили мы с Петром и очам своим не верим… Дите на дороге; живое, на холоду и дождю. Лежит и пулькает. А вокруг ни хаты, ни человека. Петро и говорит, отвезем, мол, его к Танюхе. А тут мотоцикл. Мы и послали парня в милицию.
— Танюха — жена Петра?
— Он еще парубок, неженатый.
— Значит, Танюха — ваша жена?
— Моя жинка Оксана.
— Кто же Танюха?
— Не знаю.
— Вы только что сказали, что Петр предложил отвезти ребенка к Танюхе…
— А — а… Мы всех женщин зовем под одну гребенку, Танюхами.
— Какую же Танюху имел в виду ваш напарник?
— Да никакую. Мол, отвезем вообще, к какой — нибудь Танюхе.
— Вы хотите сказать, что он предложил отдать найденного ребенка любой женщине?
— А вдруг бы милиция не приехала? Куда его девать…
От сильно брошенного залпа капель стекло запело тоненько. Не укреплено, что ли? Тьма, ветер, дождь — для осени хватит. Так еще и плаксивое стекло. Тьма, ветер, дождь, плаксивое стекло, да еще и человек, похоже говоривший неправду. Ложью следователя не удивишь. Но этот Чепинога — свидетель, мой союзник в поисках правды. Поэтому и говорил я с ним расслабленно, не готовый к сюрпризам; я даже об ответственности за дачу ложных показаний его не предупредил.