К чему говорю? К тому, что я ждал появления Татьяны Ивановны Зуевой с торопливым интересом, который был не только криминальным — она или не она? — а человеческим: кто же сейчас ко мне придет? Сестра, любовница, преступница? Жила ли во мне уверенность, что ребенок ее? По логике — да. По моему жизненному опыту — нет, ибо выходило слишком сложно и неразумно; выходило, что она поручила шоферам положить ребенка в колею и самим вызвать милицию. Впрочем, мог быть совсем — совсем иной зигзаг, который не предугадала даже моя интуиция.
Вошли они шумно: женщина впереди, оперуполномоченный сзади.
— Я подожду в коридоре, — сказал Леденцов, пропав за дверью.
Такое пренебрежение допросом было худым признаком, но сейчас все мое внимание заняла женщина.
— Может быть, разденетесь? — предложил я.
Не ответив и не сняв плаща, она села на стул с такой пружинистой энергией, что моя авторучка вздрогнула и перекатилась через чистый бланк протокола.
— Вы с ума тут посходили? — зычно спросила она.
— Здравствуйте, — отозвался я.
— Здравствуйте! Вы с ума все сошли?
— Ваш паспорт, пожалуйста.
Она бросила его на стол, и паспорт припечатался с каким — то влажным шлепком, как лягушка. Я начал заполнять справочный лист протокола, надеясь, что женщина остынет. Но почему в ней такая злость?
— Татьяна Ивановна, где вы работаете?
— Бухгалтером на «Фармацевте». Нет, ответьте: вы с ума не посходили?
— Гражданка Зуева, прочтите текст, что вы предупреждаетесь об ответственности за дачу ложных показаний, и распишитесь.
— Нет, все тут спятили, — буркнула она тише, расписываясь.
— Вот теперь я отвечу на ваш вопрос, Татьяна Ивановна, о моем психическом состоянии. Я здоров. Вызвал же вас в качестве свидетеля не по личной прихоти, а по служебной необходимости.
Видимо, в моем голосе была некоторая толика металла, которая Зуеву умиротворила; по крайней мере, из ее голоса этот металл теперь исчез. Она глубоко вздохнула, поправила коричневый берет, глянула из — под него большими, тоже карими глазами, и спросила на этом казавшемся бесконечным вдохе — выдохе:
— Ну откуда у них ребенок, откуда?
Вот почему злость… Она уже все знала. Но как? Леденцов сказать не мог. Я чуть не усмехнулся, вспомнив, что живем мы в информационном обществе. Есть же телефон, по которому водители позвонили ей из гостиницы. Допрос, лишенный внезапности, потерял для меня следственный интерес.
— Татьяна Ивановна, Зуев вам кто?
— Брат.
— А Чепинога?
— Любовник, — почти с вызовом бросила она, не отводя взгляда.
— Любовник так любовник, — примирительно согласился я.
— Не любовник, а вроде фактического мужа, — заговорила она уже другим голосом, с какой — то долей горечи. — С супругой Афанасий живет лишь на бумажке, по штампу в паспорте. Дети взрослые. И все шесть лет, что он ездит в Лесоповальный, я жена ему.
— А ваша семья?
— Муж умер, сын в армии… Одна в квартире.
— Значит, грудного ребенка у вас нет и не было?
— Господи, мне сорок семь! Да разве роды и грудного от людей скроешь? И у меня нет ни одной знакомой с младенцем. Можете проверить.
Думаю, Леденцов это уже сделал, отчего и дремлет в коридоре. Женщина права в одном: пятимесячного ребенка не скроешь и подпольно не вырастишь.
— Позавчера водители были у вас?
— Да, приехали днем, часов в одиннадцать. Пообедали, выпили по бутылке пива, в ванне полежали, поспали, ну, время и пролетело. Уехали уже после двенадцати ночи.
Теперь я знал, почему Чепинога свеженько выбрит, пах мужественным одеколоном и распирающим дыханием массировал живот для сохрания фигуры. Я только не знал, откуда взялся младенец.
— Татьяна Ивановна, они вам звонили… О чем был разговор?
— Ребята чуть не плакали! Нашли в колее ребеночка, а им не верят…
— А вы поверили?
— Да не сами же они родили! Или вы думаете, что я родила, несколько месяцев его выхаживала, а потом велела отцу ребенка и своему брату бросить малыша под колеса?
Я промолчал, потому что, откровенно говоря, ничего уже не думал.
Бесспорной для меня оставалась интуиция, указавшая на то, что водители не могли видеть младенца в колее, да их ложные показания, в чем я не сомневался. Допустим, плюну я на интуицию, как на штуку ненаучную и процессуальным кодексом не предусмотренную, но ложные — то показания отбросить нельзя — они кодексом предусмотрены.
— У нас в бухгалтерии и то компьютер поставили.
— Это… к чему? — удивился я.
— Неужели у вас нет такой техники, чтобы правду определяла?
— Я и без техники знаю, что оба водителя говорят неправду.
— А почему?
— Это я вас должен спросить.
— И отвечу! День — то они у меня пробыли, прогул — раз. Афанасий боится, что у него дома про меня узнают, — два. Вот и показалось вам, что они про младенца чего — то таят.
Зуева начинала мне нравиться. Тем, что пеклась о правде. Тем, что верно объяснила возможную причину лжи водителей. Мне пришла на память женщина, которая фальшиво поводила глазами, ерзала и жмурилась, отчего я не поверил ей ни на йоту; она же говорила чистую правду, но ей казалось, что дома забыла выключить утюг. Нравилась мне Зуева и смелостью, прямым взглядом и крепкой моложавостью лица. Пожалуй, не хватало только прически, пропавшей под тугим плоским беретом, а для меня женщина без зримых волос, что ощипанный цветок.
— Татьяна Ивановна, вы можете дать честное слово, что водители ничего не утаили?
Я ждал быстрых и жарких заверений. Но Зуева неожиданно вскинула подбородок, как это делают школьницы со словами: «Еще чего!» И отвернулась. Ни смелости, ни прямого взгляда — лишь часть лица да плоский берет, походивший на игрушечную взлетную площадку.
— Так, не можете, — с некоторым злорадством констатировал я.
— Честное слово, что ребенка они нашли!
— Но это же не вся правда!?
— Не вся, — тихо подтвердила она.
— Расскажите всю.
— Пусть они сами рассказывают.
— А они намерены?
— Нет.
— Почему?
— Это их дело.
— Зуева, за сокрытие фактов закон предусматривает уголовную ответственность.
— За те факты, которые скрываю я, закон ничего не предусматривает.
— Они не имеют отношения к ребенку?
— Имеют.
— Тогда в чем же дело?
— Они… не факты.
Утром следующего дня я вызвал водителей по телефону и ждал их, раздумывая над словами Зуевой. Что же это за факты, которые имеют отношение к ребенку, но в то же время не факты?
По — моему, молодость интересна отсутствием стереотипов поведения; юный человек их только ищет, чем и любопытен. Потом эти стереотипы выбираются и закрепляются. А нет ли зависимости между интеллектом и стереотипами? Чем больше стереотипов, тем глубже интеллект? Или наоборот: глубина интеллекта зависит от способности человека менять эти стереотипы?
Вот и думаю: не замонолител ли мой интеллект на этих стереотипах, как раствор на арматуре? Я всегда боялся, что годы работы отупят любопытствующую жилку, питающую разум. Для следователя это смертельно. Впрочем, и для личности.
От Зуевой я ничего не добился. Это бывает. Но я и не понял ее. На допросах оскорбляли, говорили неправду, умалчивали, грозили, даже нападали… Все это мною воспринималось как специфика следственной работы. Собственная же глухота оставляла тяжкий осадок, чуть ли не поскрипывающий на зубах. В таких случаях меня даже пустяки расстраивают.
Допрашивал как — то парня, поговорили мирно и толково, подписал он протокол, а у двери расхохотался и ушел. Я помчался в туалет, к зеркалу, и долго обозревал себя в поисках того, что рассмешило свидетеля.
Или разбирался я с одной девицей — даже фамилию помню, Шмелькина, — которая два раза вешалась и раз травилась, избила до больничной койки мать, растратила полторы тысячи казенных денег, тайно родила девочку и в сумке «Адидас» подбросила ее семидесятилетней старушке… Все это она сделала ради самца — культуриста по прозвищу Бицепс. Так вот, когда подобная Шмелькина на все мои упреки и вопросы гордо бросит: «Вы ничего не понимаете в любви!» — то невольно задумаешься. Черт ее знает, а вдруг и верно замшел в свои пятьдесят лет и уже не способен ни повеситься ради любви, ни кассу присвоить…